Лицо старой женщины побледнело под толстым слоем дешёвой пудры, сухие губы искривила судорожная гримаса боли. Сибила подбежала к матери, обняла её и поцеловала.

– Прости, мамочка! Я знаю, тебе больно вспоминать об отце. Это потому, что ты горячо его любила. Ну, не будь же так печальна! Сегодня я счастлива, как ты была двадцать лет назад. Ах, не мешай мне стать счастливой на всю жизнь!

– Дитя моё, ты слишком молода, чтобы влюбляться. И притом – что тебе известно об этом молодом человеке? Ты даже имени его не знаешь. Всё это в высшей степени неприлично. Право, в такое время, когда Джеймс уезжает от нас в Австралию и у меня столько забот, тебе следовало бы проявить больше чуткости… Впрочем, если окажется, что он богат…

– Ах, мама, мама, не мешай моему счастью!

Миссис Вэйн взглянула на дочь – и заключила её в объятия. Это был один из тех театральных жестов, которые у актёров часто становятся как бы «второй натурой». В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошёл коренастый, несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными тёмными волосами и большими руками и ногами. В нём не было и следа того тонкого изящества, которое отличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве. Миссис Вэйн устремила глаза на сына, и улыбка её стала шире. Сын в эту минуту заменял ей публику, и она чувствовала, что они с дочерью представляют интересное tableau[37].

– Ты могла бы оставить и для меня несколько поцелуев, Сибила, – сказал юноша с шутливым упрёком.

– Да ты же не любишь целоваться, Джим, – отозвалась Сибила. – Ты – угрюмый, старый медведь! – Она подскочила к брату и обняла его.

Джеймс Вэйн нежно заглянул ей в глаза.

– Пойдём погуляем напоследок, Сибила. Наверное, я никогда больше не вернусь в этот противный Лондон. И вовсе не жалею об этом.

– Сын мой, не говори таких ужасных вещей! – пробормотала миссис Вэйн со вздохом и, достав какой-то мишурный театральный наряд, принялась чинить его. Она была несколько разочарована тем, что Джеймс не принял участия в трогательной сцене, – ведь эта сцена тогда была бы ещё эффектнее.

– А почему не говорить, раз это правда, мама?

– Ты очень огорчаешь меня, Джеймс. Я надеюсь, что ты вернёшься из Австралии состоятельным человеком. В колониях не найдёшь хорошего общества. Да, ничего похожего на приличное общество там и в помине нет… Так что, когда наживёшь состояние, возвращайся на родину и устраивайся в Лондоне.

– «Хорошее общество», подумаешь! – буркнул Джеймс. – Очень оно мне нужно! Мне бы только заработать денег, чтобы ты и Сибила могли уйти из театра. Ненавижу я его!

– Ах, Джеймс, какой же ты ворчун! – со смехом сказала Сибила. – Так ты вправду хочешь погулять со мной? Чудесно! А я боялась, что ты уйдёшь прощаться со своими товарищами, с Томом Харди, который подарил тебе эту безобразную трубку, или Недом Лэнгтоном, который насмехается над тобой, когда ты куришь. Очень мило, что ты решил провести последний день со мной. Куда же мы пойдём? Давай сходим в Парк!

– Нет, я слишком плохо одет, – возразил Джеймс, нахмурившись. – В Парке гуляет только шикарная публика.

– Глупости, Джим! – шепнула Сибила, поглаживая рукав его потрёпанного пальто.

– Ну, ладно, – сказал Джеймс после минутного колебания. – Только ты одевайся поскорее.

Сибила выпорхнула из комнаты, и слышно было, как она поёт, взбегая по лестнице. Потом её ножки затопотали где-то наверху.

Джеймс несколько раз прошёлся из угла в угол. Затем повернулся к неподвижной фигуре в кресле и спросил:

– Мама, у тебя всё готово?

– Всё готово, Джеймс, – ответила она, не поднимая глаз от шитья. Последние месяцы миссис Вэйн бывало как-то не по себе, когда она оставалась наедине со своим суровым и грубоватым сыном. Ограниченная и скрытная женщина приходила в смятение, когда их глаза встречались. Часто задавала она себе вопрос, не подозревает ли сын что-нибудь.