Холлуорд закусил губу.

– Что ж, оставайся, раз Дориан этого хочет. Его прихоти – закон для кого угодно, кроме него самого.

Лорд Генри протянул руку за шляпой и перчатками.

– Трудно не уступить твоим настойчивым уговорам остаться, Бэзил, но, к сожалению, я должен идти. Мне нужно встретиться с одним человеком в «Орлеане». До свидания, мистер Грей. Навестите меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять часов я почти всегда бываю дома. Но когда соберетесь ко мне, все же заранее предупредите запиской: было бы очень жаль, если б мы разминулись.

– Бэзил, – воскликнул Дориан Грей, – если лорд Генри Уоттон уйдет, я тоже уйду! От вас, пока вы работаете, и слова не услышишь. Мне ужасно скучно стоять на подиуме с неизменно радостным выражением на лице. Попросите его остаться. Я настаиваю на этом.

– В самом деле, Гарри, оставайся. И Дориану будет приятно, и меня ты этим обяжешь, – проговорил Холлуорд, не отводя от картины сосредоточенного взгляда. – Я действительно никогда не разговариваю и не слушаю, что мне говорят, когда пишу, так что мои бедные натурщики, должно быть, невыносимо скучают. Прошу тебя, не уходи.

– А как же человек, с которым я встречаюсь в «Орлеане»?

Художник усмехнулся:

– Думаю, у тебя не будет с этим проблем. Так что присаживайся, Гарри. Ну а вы, Дориан, становитесь на подиум и старайтесь поменьше двигаться. Только, ради Бога, не обращайте внимания на то, что будет говорить лорд Генри: он оказывает в высшей мере дурное влияние на всех своих друзей, за исключением, разумеется, меня одного.

Дориан Грей с видом юного эллинского мученика взошел на помост и, переглянувшись с лордом Генри, сразу же очаровавшим его, состроил недовольную moue[9]. До чего же этот молодой аристократ не похож на Бэзила! Какой между ними контраст! И что за чудесный голос у лорда Генри! Не дав паузе затянуться, Дориан спросил:

– Лорд Генри, вы и в самом деле так дурно влияете на людей? Бэзил не преувеличивает?

– А хорошего влияния вообще не бывает, мистер Грей. Любое влияние безнравственно – безнравственно чисто с научной точки зрения.

– Но почему?

– Потому что оказать влияние на другого – значит вложить в него свою душу. И тогда человек начинает думать чужой головой, жить чужими страстями. Добродетели у него уже не свои, да и грехи – если вообще существует такое понятие – он заимствует у другого. Он становится перепевом чужой мелодии, актером, исполняющим роль, не для него предназначенную. Ведь главная цель жизни – самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность – вот для чего мы являемся на свет. Между тем люди в наше время стали бояться самих себя. Они забыли о своем высшем долге – долге перед собой. О да, они проявляют милосердие к своим ближним, они оденут нищего и накормят голодного. Но их собственные души обнажены и нуждаются в пище. Мы утратили мужество. А может быть, у нас его никогда и не было. Боязнь общественного мнения (а на этом зиждется наша мораль) и страх перед Богом (в этом сущность нашей религии) – вот те две силы, что движут нами. И все же…

– Будьте добры, Дориан, поверните голову чуть-чуть вправо, – проговорил художник, настолько поглощенный своей работой, что его сознание отметило лишь одно – на лице юноши появилось выражение, какого он до сих пор никогда не видел.

– И все же, – низким, мелодичным голосом продолжал лорд Генри, сопровождая свои слова плавными, грациозными жестами (эта особенность была свойственна ему всю жизнь – еще с тех пор, как он учился в Итоне), – все же я убежден, что, если бы каждый из нас жил по-настоящему полной жизнью, давая выход всем своим чувствам, не стесняясь выражать все свои мысли и доводя до реального воплощения все свои мечты, – человечество снова узнало бы, что такое радость бытия, была бы забыта мрачная эпоха Средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а, быть может, и к чему-то еще более прекрасному и совершенному. Но нынче даже самые смелые из нас не отваживаются быть самими собой. Самоотречение, этот трагический пережиток, дошедший до нас с тех давних времен, когда первобытные люди занимались членовредительством, всем нам порядочно омрачает жизнь. И мы постоянно расплачиваемся за то, что отказываем себе столь во многом. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, продолжает жить в глубине наших душ и отравляет нас. Только согрешив, можно избавиться от соблазна совершить грех, ибо осуществление желания – это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания о полученном удовольствии или же сладостное раскаяние. Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему. А если пытаться ему противиться, то душа истомится желанием изведать то, на что она же сама и наложила запрет, тем самым отнеся это и подобные ему желания к чему-то чудовищному и преступному. Какой-то мудрец сказал, что величайшие мировые события происходят прежде всего в голове человека. Я только могу добавить, что величайшие прегрешения также совершаются главным образом в голове у людей. Да ведь и вы, мистер Грей, – вы сами в пору розовой юности и даже раньше, в годы зеленого отрочества, были подвластны страстям, порождавшим в вас страх, вас одолевали мысли и побуждения, повергавшие вас в трепет, а по ночам преследовали сны, одно воспоминание о которых до сих пор заставляет вас краснеть от стыда…