Я промолчал. Старик опустил весла, поглядел сам, затем повернулся ко мне. Я наклонился, будто был всецело поглощен затягиванием шнурка или что-то вроде того. Но довольно быстро я понял, что они от меня не отвяжутся, пока я хоть чего-то не скажу. Поэтому я пожал плечами и заявил спокойно и буднично:

– Фигня вышла – что тут скажешь? Дерьмовое дело – вот и все.

– Точно, – сказал старик. – Это как когда футбольный мяч лопнет…

– Точно, – подтвердил Джо Бен.

– Бывают в жизни огорченья, – заметил я.

– Куда ж без этого? – согласились они.

– Но… я скажу вам, я вам скажу, что… – Я чувствовал, как улетучивается этот холодный, «как будто так и надо» тон, и не мог его удержать. – Если я еще когда-нибудь… когда-нибудь, пофигу, когда… поймаю еще таких рысят… о господи, Генри, эта сраная река… я… я… обещаю… клянусь…

И, не в силах продолжать, я принялся молотить по лодке кулаками, пока старик не остановил меня, до боли стиснув запястья.

Потом все дело замялось, утряслось и забылось. Никто из домашних об этом не вспоминал. В школе пацаны какое-то время еще спрашивали – и где, мол, те киски, про которых я так распинался, и почему рысяток в школу не несу?.. Но я просто «нахренил» их словесно, а непонятливых – «накернил» телесно, и все вопросы отпали. Я тоже забыл эту историю. Во всяком случае, из той памяти, которая кричит о себе в голос, – высквозило. Но прошли годы – и я сам себе дивился: с чего вдруг накатывают на меня порой такие странные и неодолимые порывы слинять пораньше с тренировки, а то и со свиданки. Меня это в самом деле озадачивало. Людям – тренеру Льюллину, или поддатым корешкам, или очередной пассии-лобызасии – я обычно объяснял, что если замешкаюсь, то река поднимется и через нее уже не переправишься. «Обещают повышение уровня, – говорил я. – Ну как она возбухнет – все лодки посрывает, и буду я как дурак торчать перед этой Матерью Вод без своего верного каноэ!» Дружкам и тренерам я говорил, что надо спешить домой, иначе «Ваконда вздыбится стеной между мной и тарелкой с ужином». А подружкам, уж готовым растаять, я говорил: «Прости, детка, вынужден тебя покинуть, а то лодка может сгинуть в пучине безвозвратно». Но себе, самому себе я говорил так: «Стэмпер, у тебя с ней счеты, с этой рекой. Это факт. Девчонкам из Рид-порта можно вешать на уши какую угодно лапшу, но если поставить вопрос ребром, то вся эта лапша – полная лажа, а дело в том, что у тебя просто свои счеты с этой гадюкой-рекой».

Вроде как мы с рекой заключили маленькое пари, состязание в ненависти друг к другу, и я даже не понимал с чего бы. «Сдается мне, сладенькая, – говорил я какой-нибудь куколке, с которой мы субботним вечером парковались где-нибудь в укромном местечке, чтоб повоевать с ее застежками и задышать все стекла батиного пикапа, – сдается мне, если я прямо сейчас не уйду, то зябнуть мне всю ночь на переправе. Глянь: льет, что с-под твоей коровы!»

Да, ей-то можно скормить что угодно, но для себя знал: ты просто должен – и причины я тогда не разумел, – должен добраться до дома, напялить макинтош, спасжилет, взять молоток, гвозди и крепить подпорки как полный идиот. Даже если пришлось отказаться от верного перепихона – лишь затем, чтоб полчасика померзнуть на этой долбаной дамбе!

Я так и не понимал причины до того самого дня, до профсоюзного собрания в Ваконде, где я сидел и вспоминал, как потерял рысят, глядел из окна на то место, где затонула моя лодка, и вполуха слушал, как Флойд Ивенрайт говорит старику Сайверсону: «Ей нужна всего-то