умоляя прийти, смыть известку со стекол и снова нанести ее на стены, заставить полки блестящими банками с острой тушенкой и пряными бобами, вновь набить конфетные автоматы упаковками «Дневных трудов», «Копенгагена», «Скола», «Экстаза»; усадить на скамьи у дровяной печи ядреных бородачей в подбитых сапожищах – они когда-то, три-четыре десятка лет назад, переплачивали втрое-вчетверо за дюжину яиц; бородачей, что признавали только купюры, ибо карманы их штанов штопали не для того, чтобы в них брякали жалкие гроши. «ПРОДАЕТСЯ», «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», «В АРЕНДУ» – гласят вывески над дверями. «Процветание и новые горизонты», – говорит Дока по Недвижимости за кружкой пива. Ушлый хват, но его единственная сделка со Дня отца-основателя – с мучнистоликим зятем насчет обветшалого до полной несостоятельности синематографа, что рядом с прачечной.

– Кто бы сомневался. Дальше дела пойдут на лад. Наша единственная беда – некоторый спад из-за ярма этого генерала!

Но жители Ваконды начинают не соглашаться – до полного согласия в этом несогласии. Сначала возражают члены профсоюза:

– Беда не в администрации, а в автоматизации. Пилорамы, трелевочные машины, передвижные лебедки – да вдвое больше леса валят вдвое меньше работников. Выход прост: рабочий день для лесорубов нужно сократить до шести часов, как это проделали с укладчиками гонта. Дайте нам Шестичасовой День с оплатой за Восемь Часов – и, отвечаю, все наши парни нарубят вдвое больше!

И все члены поддерживают эту мысль дружными криками, свистом, топаньем, хотя знают, что непременно сыщется в баре пакостный зануда, который возразит:

– Беда лишь в том, что у нас больше нет «вдвое больше леса». Потому что какая-то гадюка вырубила слишком много за последние полвека.

– Ну нет! – восклицает Агент по Недвижимости. – Нам не хватает не древесины, но Цели!

– Быть может, – говорит преподобный брат Уокер, из Церкви Господа и Метафизики, – нам не хватает Бога. – Перед тем как развить мысль, он делает выверенный глоток пива. – Наши нынешние духовные беды гораздо существенней экономических.

– Так-то оно так! И я далек от умаления важности этого, но…

– Но мистер Луп имеет в виду, брат Уокер, что для поддержки духовности человеку потребно хоть немножко телесности, сиречь мяса на костях.

– Нужно как-то жить, брат.

– Да, но не «хлебом единым», помните?

– Так-то так, но и не «духом святым», верно?

– А я говорю, что если у нас не будет леса для рубки…

– Да завались того леса! Разве Хэнк Стэмпер не пашет со своим балаганом на всю катушку? Нет? А?

Все делают по вдумчивому глотку.

– Значит, беда не в нехватке леса…

– Не-а. Никак нет…

Они пили и дискутировали с самого полудня – за огромным овальным столом, традиционно забронированным под такие дебаты, и, хотя собрание этих восьми-десяти мужчин не имело никакого официального статуса, они были признанными властителями дум города, и мнение их считалось священным, как тот зал, где они встречались.

– А знаете, интересный момент – касательно Хэнка Стэмпера?

Этот бар, «Коряга», расположен в нескольких домах от синематографа и прямо напротив Фермерской ассоциации. В обстановке необычного – не больше, чем в завсегдатаях: точная копия любого другого бара в подобном городке лесорубов. Но фасад – зрелищный до крайности. В широкой витрине представлено внушительное собрание неоновых вывесок, снятых с баров-конкурентов, капитулировавших перед Тедди за годы его предпринимательства. И когда спускаются сумерки, Тедди щелкает выключателем под стойкой, и эффект бывает столь внезапным и сокрушительным для подвыпивших новичков, что зачастую взрыв иллюминации сопровождается взрывом стакана, выпавшего из рук. Фасад бара наливается неистово пляшущим неоном. Огни мерцают, извиваются, воюют за место в окне, охватывают друг друга и переплетаются, шипя, словно электрические змеи. Закручиваются – раскручиваются. Огни эти столь ярки и яростны, что темной ночью их едва ли не слышно. А темной