– Худо, – промолвил он, – ой, худо, Звездочка.
В газетах написали, он зарезал двоих. Хозяйку и трехлетнего мальчонку. Его арестовали по горячим следам. Про сообщницу не прознали. Гришу поставили к стенке.
Тамаре снился расстрел. Снились захлебывающиеся кровью жертвы.
Она покинула село и проделала долгий путь, чтобы забыть случившееся.
За страшный грех Бог наложил печати на ее чрево, и племянница – точнее, внучатая племянница – была единственной отрадой пожилой женщины.
А сегодня Бог сказал ей: «Прощена».
Пустил молоко.
Лунное сияние проникало в окна, лакировало школьный паркет. Кишка предбанника… засов… двенадцать ступенек и выключатель.
В подвале пахло, как в церкви.
Бог смотрел со стены.
Как же она могла, как? Огульно… на святое…
– Я пришла, Отче.
Тамара читала где-то: образ Девы Марии проявился на скале в Мексике. Паломники молились чуду.
Но фреска под школой не желала огласки… пока.
Лицо улыбалось Тамаре, и в нем угадывались черты Гриши. Хотя оно не было Гришиным.
Просто Бог – это любовь.
Тамара стащила кофту и лифчик. Грудь увеличилась на два размера – до той полноты, которую баюкал Гриша в ласковых ладонях. Отечная, блестящая, в переплетении голубых вен. Тамара ощупала себя и обнаружила комки под кожей. Подушечками пальцев протряхнула уплотнения.
Грудь болела. Фонтанировала молоком.
– Покорми меня, Звездочка, – прошелестел голос где-то за переносицей.
Меж нарисованных губ Лица зияла впадина, дефект, дырочка в бетоне. Была ли она вчера? Не важно.
Омываемая любовью высшего существа, Тамара подошла вплотную к стене и аккуратно всунула сосок в отверстие. Глаза ее при этом смотрели в глаза Бога.
Душа воспарила. Лицо принялось сосать.
Марина (3)
Расправившись со шторами, Марина долго глотала минералку из бутыли. Теплый ветер дул в распахнутые окна, шевелил тюль. Колени подгибались от усталости, но настроение было превосходным. Подвиг Геракла зачтен. Конюшни расчищены.
Кабинет – ее личный кабинет! – благоухал полиролем и освежителем. Запах ремонта практически выветрился. Завхоз приволокла три банки голубой краски. Остальное Марина купила за свои кровные. Сама орудовала валиком и кистью, сама покрывала лаком мебель. Идущие мимо школы дети могли видеть взгромоздившуюся на подоконник девушку, в процессе работы подпевающую Робби Уильямсу.
За седьмым классом числилось двадцать шесть стульев, тринадцать парт, учительский стол, доска и допотопный, частично отреставрированный по урокам из ютуба, шкаф. Макулатуру, набивавшую ящики, помогли выносить пригнанные Костровым одиннадцатиклассники. Книги по марксизму-ленинизму, собрание сочинений Иосифа Сталина в тринадцати томах, пятнистые слипшиеся методички (ничего не выбрасывать! – хлопотала завхоз).
Из бывшего кабинета Ахметовой переселились классики. Шолохов, Толстой, Маяковский. Их портреты заняли место над дверью.
Мелом Марина написала на доске: «Крамер – ты лучшая!» Пририсовала сердечко. Снаружи раздались шаги – Марина быстро вытерла тряпкой самовосхваление.
В кабинет вошла блондинка лет тридцати пяти. Раньше они не встречались.
– Тук-тук-тук. Здесь снимают передачу «Квартирный вопрос»?
– Уже сняли. Бюджетный выпуск.
Марина отряхнула ладони и пожала протянутую руку.
Блондинка присвистнула, оглядываясь:
– Да ты – волшебница.
– Только учусь, – польщенно ответила Марина.
– Я, как узнала, куда тебя квартировали, Кострова чуть не прибила.
– Он тут ни при чем.
– Уж поверь мне, он везде при чем. Я тринадцать лет с ним живу.
– О, так вы…
– Прошу, не надо «выкать». Кострова. Просто Люба.
– Марина.