Выше речь шла о том, что историческая семантика представляет собой критику идей как готовых значений, вкладываемых в пассивно принимающие их языковые формы. В этом отношении генеалогический подход Ницше остается важным методологическим прецедентом и для современных исследователей. Однако мы не можем не принимать во внимание и другую перспективу: если бы смыслов вне языка вовсе не существовало, мы бы, вероятно, не смогли переводить с одного языка на другой. Мы должны признать: смысл существует до языка и вне языка, хотя в неартикулированном виде он едва ли непосредственно доступен исследовательской деятельности (разве что – в духе исторической семантики Лео Шпитцера – как некая сумма его отражений в разных языках). Мы знаем также, что человек склонен искать слово для некоторого возникшего у него представления (мысли, образа), а стало быть, это представление, или мысль, или образ в каком-то, пусть расплывчатом, виде существуют до своего языкового воплощения. Что еще более существенно, мы как-то узнаем, что, например, слова добродѣтель, virtus и ἀρετή означают примерно одно и то же и уже поверх этого единого смыслового стержня, возможно, различаются нюансами, коннотациями, ассоциациями и пр. Живучесть тех или иных представлений, их импорт из одной языковой среды в другую, наконец, их интермедиальность, говорят о необходимости вынести за скобки особенности их языковой формы (тип словообразования, этимологию, семантическую сочетаемость и пр.). Этот общий, трансъязыковой смысл может быть назван идеей. Занимаясь понятиями, мы постоянно обращаемся к изучению идей, и наоборот.

В отличие от идеи, понятие – это инструмент, помогающий мыслить. Опять же согласно его этимологии, ведущей нас прежде всего к немецкому Begriff, а затем к латинскому concipio, понятие – это прием, который дает носителю языка возможность ухватить некоторый смысл, придать ему понятность, то есть сделать его потенциальным объектом осмысления. В отличие от идей, которые субъект знания в некотором смысле находит готовыми, понятие представляет собой усилие по освоению действительности. Многие понятия вообще не становятся предметом рефлексии, составляя тот инструментарий, с помощью которого носители той или иной культуры в тот или иной исторический период осмысляют мир. По этой причине исследование понятия без соотнесения с другими понятиями, без учета той функции, которую оно получает в той или иной системе знания, методологически было бы столь же наивно, как исследование одного слова вне языковой системы, в частности – без соотнесения с другими словами, которые входят в то же семантическое поле.

В этом отношении изучение понятий вновь возвращает нас к языку, но уже понятому в духе структурной лингвистики, – как совокупности правил порождения правильных (грамматичных) высказываний. Подобно тому как язык позволяет носителю творить новое, опираясь на заложенные в языке принципы, так и система понятий либо определенный режим понятийности дает возможность конструировать мир по-новому при помощи тех правил, которые существуют в рамках этой системы. Примером этого может послужить триадная понятийная конструкция, ставшая расхожей со времен Великой французской революции; в числе девизов университетов и колледжей, возникших в США в XIX и ХХ веках, преобладают именно такие триады, например: Learning, Virtue, Piety (Boston University), Wisdom, Faith, Service (University of Tulsa), Artes Scientia Veritas (University of Michigan), Lux, Veritas, Virtus (Northeastern University), Vita, Dulcedo, Spes (University of Notre Dame), Union, Confidence, Justice (Louisiana Tech). В их числе четверка понятий «Scholarship, Character, Culture, Service» (Catawba College) выглядит аномально, почти аграмматично. Между тем среди девизов китайских университетов синтагмы из четырех элементов либо четырех понятий преобладают