Дробкин не мог не заметить растущий антагонизм своих воспитанников к Алексею, но в его интересах было делать вид, что все в порядке, – он был, как всегда, бодр, деловит, в меру строг, в меру весел, а Иван Ерофеевич, с которым он делил палатку, вообще был далек от внутренней жизни коллектива – сосредоточен на грядущих особенностях маршрута и на своем здоровье, которое пока – тьфу-тьфу – его не подводило. Греб он не хуже молодежи, а то и лучше, держась впереди и задавая темп, чтобы в расчетное время оказаться в нужном месте, и Алексей тогда пожелал себе такой же старости, и хорошо бы на природе, которой ведь все равно, сколько тебе лет.

15 часов 49 минут

Снова позвонила дочь – сказала, что ей в «Ленту» за продуктами, а потом она может заехать за ним, если он уже накатался… Алексей ответил, что не знает, когда будет у берега, поэтому заезжать не нужно. Снова возня со стропами – при минус пяти, на ветру, с голыми руками… но когда в крови адреналин, руки вообще не мерзнут.

Пока он приводил оснастку в порядок, ветер стал прерывистым, и пришлось так и поехать – зигзагами, притом что его все равно сносило прямо к причальному ковшу. В какой-то момент ветер наддал, Алексей не успел на него среагировать, и кайт с размаха носом, то есть воздухозаборниками, спикировал в снег.

Тэк-с… Это стало уже надоедать. До причала было метров семьсот, до берега еще с километр. Чтобы не упереться в причал, следовало двигаться галсами, под острым углом к ветру. Но к берегу таким образом не получалось – слева купол кайта начинал складываться, а это и означало край ветрового окна, то есть минимум тяги. Оставалось повернуть обратно в сторону маяков, что Алексей и сделал, рассчитывая все-таки отыграть у ветра потерянное. Он поднял кайт, и ветер, словно поджидая этого мгновения, задул так, что Алексея понесло со скоростью километров пятьдесят в час. О, господи…

Было страшновато.

В один из вечеров, когда, свернув с русла реки в небольшую протоку, они разбили палатки на берегу, развели костер и ужинали, с другого, что за протокой, берега сквозь кусты ивняка, чуть не падая, прорвался напролом пьяный мужик и пошел вброд к стоянке, матерясь на чем свет стоит. Мужик был слишком пьян и агрессивен, чтобы объясняться с ним. Дробкин, загородив девочек, велел им скрыться в палатке, а мальчишки в легкой растерянности стояли у костра, видимо, ожидая, что им скажет руководитель. Но и Дробкин, и Иван Ерофеевич, хотя наверняка видали всякое, в те короткие мгновения замешкались, и Алексей, слушая мат-перемат мужика, чувствующего себя хозяином положения, инстинктивно, потому что за спиной была и его дочь, выступил вперед и крепко взяв мужика под локоть, сказал:

– Здорово, брат! Заблудился? Пойдем, я тебя провожу. Пусть ребята отдыхают. Ты из какой деревни?

Алексей говорил первое, что приходило в голову, одновременно разворачивая мужика и глядя ему прямо в глаза. Внутри его колотило, как когда-то перед соревнованиями – в университете он занимался самбо, – и он прикидывал, справится ли с мужиком выше его ростом и, судя по его жилистой руке, довольно крепким. Они уже шли обратно по колено в протоке и, как ни странно, мужик слушался и давал себя увести. Вглядываясь сквозь сумерки в Алексея, он спрашивал: «Лешка, ты, что ли?»

За ивняком и зарослями мелкого березняка и ольшаника открылся луг, где в наступающей темноте были слышны перетопы и всхрапы стреноженных коней. Пьяный в хлам мужик был пастухом, выгонявшим коней в ночное, – на краю луга виднелась его сторожка, куда они и пришли. Из какой он деревни, мужик не ответил, но вопрос явно огладил его душу – кому-то еще интересна его персона. Затем он стал осознавать, что перед ним не Лешка, и это он никак не мог уразуметь, чередуя угрозы с жестами примирения. Алексей понимал, что если сейчас вернуться к своим, то мужик попрется следом и все повторится, и потому решил остаться. Чтобы найти общее, он заговорил об армии, о своей срочной службе, когда ему действительно пришлось быть как все, однако оказалось, что мужик в армии не служил, а «пыхтел семь лет на шконке за мокруху» в разборке, хотя по его словам выходило, что убивал не он, а другой, который вышел сухим из воды. И на лице мужика при этом проступала ожесточенная горечь неизбытой обиды.