Стремительно наступает вечер, и сумерки окутывают город плотной пеленой. Сограждане отдыхают после трудового дня за яркими окнами бесчисленных кафе и ресторанчиков, а мне вдруг отчаянно хочется выпить кофе в каком-нибудь крошечном баре, наблюдая за неспешно проплывающей мимо жизнью, и забыть хоть на мгновение обо всех тревогах и волнениях.

— Но ты же его не знаешь совсем, — напоминаю, но Света отмахивается от меня, как от надоедливой мухи. — Ладно бы он на твоих глазах кого-нибудь из огня вынес или ты с ним хотя бы парой слов перебросилась, а так… Картинка, образ. Вон, в певца какого-нибудь влюбись лучше — для психики безопаснее.

— Иногда никакие слова не нужны или геройские подвиги. Я просто чувствую, что он нужен мне, а больше ничего знать не хочу.

Света отворачивается к окну, и я понимаю, что никакие доводы рассудка не помогут, пока эта дурь из неё не выйдет сама по себе или её не выбьет жизнь.

И пока едем в полной тишине домой, я думаю о настойчивом незнакомце. И, вроде бы, в нём есть абсолютно всё, что раздражает меня в мужчинах: наглость, нежелание слушать других, излишняя самоуверенность, выставленная на показ сексуальность, но он упорно лезет в мысли, хоть ты тресни.

Но позволяю себе думать о нём, потому что уверена: никогда мы больше не увидимся, а значит, могу в своём воображении рисовать абсолютно всё и никто об этом никогда не узнает.

6. 5. Ксения

Отчёт всю ночь упорно не хотел сходиться, хоть головой об стену бейся. Я крутила цифры и так и эдак, результат оставался неизменным — нулевым. И не то, чтобы я была такой уж тупицей — напротив, просто мысли никак не хотели течь в нужном направлении.

Плодотворной работе не помогали ни литр крепкого кофе, ни любимые яблоки, ни мамина фирменная запеканка — голова упорно отказывалась работать, а события прошедшего вечера как-то странно действовали на меня. Я стала рассеянная, а такая я себе категорически не нравилась.

Но я настойчивая, когда нужно. Особенно, если дело касается работы.

Всё-таки одолела отчёт, хоть и пришлось потратить на это целую ночь, но я официально могла гордиться собой.

И вот сейчас, пьяная вынужденной бессонницей и злая из-за дурацкой просьбы шефа явиться на работу раньше, вбегаю в двери нашей компании, торопясь на аудиенцию с дражайшим руководством.

Наша фирма снимает первый этаж старого пятиэтажного дома в довольно тихом районе города, и я рада, что здесь нет извечного шума офисных центров делового квартала. На парковке едва ли три машины и те, если не считать автомобиль шефа, принадлежат жильцам. Возле нашего входа практически некому парковаться, увы.

В помещении почти гробовая тишина, лишь доносится откуда-то тихое жужжание принтера да слышится звук тяжёлых шагов. Мне становится грустно, потому что работаю я тут с первого курса института, и всегда офис кипел жизнью, наполненный шумом голосов и приятной рабочей суетой, а сейчас…

Олег Борисович расхаживает в приёмной мрачной тенью себя прежнего. Заложив руки за спину, он меряет комнату широким шагом, будто бы секунды до катастрофы отсчитывает. Он очень болезненно переживает кризис, и я его понимаю — тяжело смотреть, как дело, которому ты отдал годы, стремительно идёт ко дну.

Иногда люди устают бороться, утомляются плыть по течению, особенно, когда всё вокруг грандиозно взлетает на воздух. Вот и Олег Борисович, кажется, потерял всякие ориентиры, и от этого печально.

Останавливаюсь в дверях, сжимая в руках папку с надоевшим хуже горькой редьки отчётом, и молча смотрю на шефа. Я не видела его таким ни разу за семь лет: ослабленный узел тёмно-синего галстука, измятый дорогущий пиджак и слегка припыленный воротник некогда белоснежной рубашки. Даже на всегда идеально начисленных туфлях пыль, будто бы шеф бродил всю ночь по городу, борясь с бессонницей и пережёвывая проблемы. Сколько он уже не спит, пытаясь придумать выход?