– Это как по втягивающемуся флагштоку карабкаться, – сказал Даррен, вероятно, цитируя историю так, как Дед в последний раз ее рассказывал. Он скучно перебирал руками, изображая карабканье по флагштоку. Бутылка в его руках наклонилась, но не проливалась.

– Для этого есть слово «внедряться», – обратилась Либби прямо ко мне. – Это когда что-то почти вошло в кожу – щепка, зуб…

– Клещ, – вмешался Дед. – И я не мог до него добраться. Вот в чем дело. Я даже увидеть его не мог. А твоя бабушка, она знала, что круглые такие клещи набиты детьми. Она сказала, что если она выковыряет его иголкой, лопнет его, то дети разбредутся по моей крови и станут как арбузные семечки у меня в брюхе.

– Это не так происходит, – сказала мне Либби.

– И ты пошел к врачу, – перебил ее Даррен. – В город.

– Док накалил на зажигалке крючок вешалки, – сказал мне Дед, пытаясь перехватить инициативу, будто бы верно только он рассказывает, – и он… – Он изобразил, будто вонзает в себя раскаленный крючок и вращает его, словно помешивает в небольшом котелке. – Вот почему тут шрам, и я не позволил ему забинтовать или зашить рану. Ты ведь понимаешь почему, верно?

Я переводил взгляд с Либби на Даррена. Оба кивнули на Деда – это была его история, в конце концов.

– Потому что надо родиться с нужной кровью, чтобы это пережить. – Дед понизил голос почти до шепота. – Если бы хоть одна капля попала доктору на кутикулу, он превратился бы в лунного пса, к гадалке не ходи.

Мое сердце запрыгало. Это лучше любой дырки от пули!

Либби уже жестом показывала мне, что надо вставать. Потому как если она опоздает, ее снова уволят.

Я встал, стряхнув очарование, все еще глядя на Деда.

– Пусть закончит, – сказал Даррен.

– У нас нет…

– Если тебя укусят, если кровь попадет в тебя, – все равно сказал Дед, – она быстро сжигает тебя, щенок, и это больно. И ты ничего не можешь сделать. Те, с волчьей головой и человеческим телом, они так и не понимают, что с ними произошло, просто бегают, пуская слюни и кусаясь, пытаясь выскочить из собственной шкуры, иногда даже отгрызают себе руки и ноги, чтобы избавиться от боли.

Он уже смотрел не на меня, скорее в окно. Его глаз, который был с моей стороны, был мутным.

Я думал, что именно этот глаз у него и видит.

Ни Либби, ни Даррен не сказали ни слова, но Либби как бы невзначай выглянула из окна. Так, на всякий случай.

Затем рот ее сложился в мрачную линию, и она отвернулась от окна, посмотрев в комнату.

Я опоздаю в школу, но мне было все равно.

– Пошли, – сказала мне она, взяла меня за руку, и, проходя мимо Деда, я провел рукой по его рукаву, наверное, чтобы сказать ему, что все хорошо. Что это была хорошая история. Что она мне понравилась. Что он всегда может мне такое рассказывать, когда захочет, а я буду слушать. И всегда буду ему верить.

Он вздрогнул от моего прикосновения, огляделся по сторонам, не понимая, где он.

– Держи, старик, – сказал Даррен, протягивая ему земляничный кулер, и я забрался в «Эль Камино» [3] Либби, который она получила, окончательно порвав с Рыжим, и на полпути в школу я заплакал, не понимая почему.

Либби поменяла руки на руле, притянула меня к себе.

– Не думай об этом, – сказала она. – Я даже не знаю, как он на самом деле получил этот шрам. Это было до того, как все мы родились.

– Потому что бабушка была с ним.

Как и моя мама, бабушка умерла в родах. Это было проклятием нашей семьи.

– Потому что с ним была бабушка, – сказала Либби. – Когда он в следующий раз будет рассказывать эту глупую историю, клещ будет уже не на тыльной части его руки. Он оставит тот старый шрам у него на лбу, и доктор будет раскалять перочинный нож, а не крюк от вешалки. Один раз это было про шрам возле его рта.