Учитель репортера-второклассника сказал, что брать интервью у семьи будет просто.

Учителя не знают всего.

Дядя репортера не спал, как он сказал, шестьдесят два часа. Чтобы доказать это, он протягивает руки, чтобы показать, как они трясутся, по крайней мере пока не кладет их на воображаемый руль.

Это происходит прямо перед возвращением в другую часть Флориды в ночи. Домашнее задание еще джорджийское.

– Просто уже сделай это, – говорит репортерская тетя своему брату. Она на кухне, ремонтирует духовку, пытаясь вытащить из нее подсветку.

Дядя репортера отрывает усталый взгляд от дороги, которую еще может видеть, переводит его на синий блокнот на пружине, который держит репортер.

– Ты правда хочешь получить «отлично»? – говорит дядя. – Или даже «отлично» с плюсом?

На кухне тетя многозначительно кашляет. Репортер уже и так пропустил время ложиться спать.

Пока она вытащила из духовки две расплавленные игрушечные машинки. Больше им не ездить.

– Если он не закончит школу… – начинает она голосом гулким, как духовка, но осекается, когда кончики ее пальцев выпускают то, на чем они смыкались. Очередная машинка?

– Я помню школу… – говорит дядя репортера мечтательным полусонным голосом. Он словно исходит из глубины лет. – Знаешь ведь, женщинам такие, как мы, нравятся? – говорит он так тихо, чтобы сестра ничего не добавила.

– Это я должен задавать вопросы, не ты, – говорит репортер, поджав губы.

Поскольку он потерял свой список вопросов, он составил собственный.

– Заткнись, – зевает дядя репортера – так широко, что прямо слышен скрип петель.

– Почему ты всегда мочишься перед этим? – спрашивает репортер, не глядя ему в глаза, с карандашом наготове, зеленым, если не считать следов зубов. Он из коробки с запасными, которую учительница держит на краю стола.

– Писаю? – говорит дядя, под конец заинтересовавшись. Он смотрит мимо репортера в кухню, вероятно, думая, что тетя репортера сейчас сунет сюда голову, раз речь зашла о вервольфах.

Сегодня нет.

Дядя репортера дергает плечом, наклоняется так, что и репортеру приходится наклониться, чтобы услышать его.

– В смысле перед превращением, да? – говорит он.

Да.

– Да просто, – говорит дядя. – Скажем… скажем, у тебя есть золотая рыбка. Ну такая, к которой ты очень привязан и никогда не будешь ее есть, даже если помираешь с голоду, а ее уже полили кетчупом. Но тебе нужно переехать, типа в другой штат, понимаешь? Штат. Тебе же не надо ставить целый аквариум с водой на панель управления, верно?

– Ты кладешь ее в пакет, – говорит репортер.

– Самый маленький, насколько только можно, – говорит дядя. – Чтобы облегчить переезд, верно? И ничего не расплещешь, и рыбка, может, живьем доедет, да?

В блокноте, который он держит так, чтобы дядя не видел, репортер пишет: рыбка.

– Но знаешь что еще? – говорит дядя репортера еще тише. – У волков, вервольфов вроде нас, зубы больше, чтобы есть, глаза острее, чтобы видеть, и когти тоже. Все больше, даже желудки, поскольку мы едим больше, мы же не знаем, когда очередная еда подвернется.

В блокноте репортера появляются четыре тщательно нарисованные полосы, которые могут быть следами когтей.

– У нас все больше, кроме мочевого пузыря, – многозначительно говорит дядя. – Знаешь, почему собаки всегда мочатся на коврик? Потому что сдержаться не могут. Потому что не созданы для житья в доме. Они созданы для того, чтобы жить снаружи и все всегда описывать. Они так и не отрастили себе большой мочевой пузырь, поскольку нет очередей, чтобы поссать на дерево. Просто идешь к другому дереву. Или писаешь, где стоишь.