Зинка врала не только про воду. Тараща выпуклые с красными прожилками глаза, она говорила, будто выходила ночью из реки молодая женщина, нагая и прекрасная, но совсем без глаз.

– А глазоньки-то ей раки повыели! И глядела она пустозёнками своими и жалостно кликала кого-то. Во-от, бабы!

А тут еще в город пришел старец. Вернее, явился. Никак по-другому нельзя было назвать появление этого странного человека, похожего одновременно на бродягу и старорежимного профессора. Он был одет в серый, вытертый на локтях, но еще опрятный пиджачок и… черное трико, подсевшее и коротковатое в щиколотках. На ногах его были видавшие виды кеды, на груди висел большой кипарисовый крест на толстом шнурке, на носу сидели увеличительные очки со сломанной и обмотанной изолентой дужкой. Лицо у старца было чистое, розовое, изящно вылепленное. На высоком лбу ни одной морщинки. Глаза умные и пронизывающие. Узкие губы плотно сжаты, но это почему-то не делало его лицо сердитым. Подбородок его заканчивался аккуратной, постриженной клинышком бородкой, мерно качавшейся в такт с ольховой палкой, на которую старец не опирался, а только нежно касался ею земли, словно ощупывая перед собой путь, хотя при этом шагал бодро и уверенно.

Не успели бдительные малютовцы обмозговать появление в городе неизвестной и, быть может, опасной личности, как случилось что-то невероятное! Старый священник Меркурий Беневоленский, живший в своем доме на краю церковной площади, прямехонько напротив места исполнения своих, прямо скажем, сомнительных профессиональных обязанностей, выскочил из домика в одной рясе и шлепанцах. Он резво подбежал к старцу, поклонился ему до земли и припал губами к его руке. При этом старец, выглядевший куда моложе попа, ласково погладил его по седой голове.

Доброго и мирного отца Меркурия в Малютове не любили только двое: упомянутая завуниверсамом и церковная старостиха. Старик недавно овдовел и держал в помощницах смазливую девушку Настю. Об этом вопиющем факте аморального разложения священнослужителя его недоброжелательницы не раз сообщали и в местное епархиальное управление, и в обком партии, частенько путая адреса. Но письма оставались без последствий. О безупречном облике отца Беневоленского хорошо знали и в обкоме, и в епархии. Впрочем, однажды нагрянувший в приход с инспекцией отец благочинный, внимательно рассмотрев Настеньку и крякнув от неодобрения, строго-настрого приказал отцу Меркурию сменить прельстительное чадо на нечто более приличествующее его сану и возрасту. «Ты бы это, Меркурий, старушку какую ни то завел. Уж больно девица красива, к тому же круглая дура. Сам не заметишь, как доведет до греха!» На это Меркурий Афанасьевич неожиданно твердо возразил, что после мамушки-попадьи он с другими старушками нигде, кроме как в храме, общаться не может, а наипаче – терпеть их в своем домашнем хозяйстве, где всё напоминает ему о покойной. Иерей вздохнул, еще раз бросил сердитый взгляд на обмершую от страха девушку и мудро постановил утопить собственное распоряжение в хрустальной рюмочке со «Столичной», нарочно хранимой Меркурием для подобных визитов.

После короткого разговора со старцем Беневоленский отпер церковь, и они вошли в храм. Что там было, не видел никто. Но о том, что произошло в доме отца Меркурия, знала его помощница, а следовательно – весь Малютов.

Маленькое, но чистое и светлое жилище Меркурия Афанасьевича гость, не лукавя, похвалил. Похвалил он и Настю за чудесные щи с грибами. Погладив девушку по голове, старец высунул остренький язычок и скорчил такую уморительную гримасу, что Беневоленский чуть в обморок не брякнулся, а Настя, наоборот, залилась счастливым смехом, точно маленькая девочка от шутки слегка подгулявшего отца. Именно с этого момента, говорила Настя, она поверила, что старец – святой. «А Меркурий безгрешный», – строго прибавляла она.