Вера открывает глаза и улыбается. Шофер упирается лбом в руль, ему плевать на уделанные кровью, калом и гольём кожаные сиденья, не об этом он думает в миг, когда в его машине родился человек, он отсчитывает недели и месяцы и получает май, мирный май сорок пятого. – Как хотите, но у нас есть только одно имя со значением «мир», – заключает он наконец. – Фред.

Фред так и говорил. Имя и то мне дал шофер посреди уличного перекрестка. Етить, говорил он, имя и то мне дал какой-то сраный шофер посреди гребаного перекрестка. Мне кажется, ему нравилось это озвучивать, потому что, сказав так, он всегда начинал улыбаться, пусть нешироко, издавал короткий смешок и быстро проводил рукой по лицу, словно краснея, хотя слушателей было всего-навсего один какой-то я.

Вера просыпается. Возле нее сидят Болетта и Пра. За ними ширма. По ту сторону ее медленно двигаются тени. Она слышит тихие голоса и вдруг детский крик. – Где он? – спрашивает Вера. Пра осторожно промакивает ее потный лоб. – Им занимаются. – Вера садится: – Что-то не так? С ним что-то не в порядке? Скажи правду! – Пра мягко укладывает ее назад на подушку. – Все в полном порядке, Вера. Он здоровый, нормальный мальчик, кричит громче всех. Ты помнишь, какое мирное имя дал ему таксист? – Вера переводит на нее взгляд, на лице мелькает улыбка. – Фред, – шепчет она. – Фред разговорил тебя, – произносит Пра, оборачиваясь к доселе молчащей Болетте, которая теперь наклоняется и берет дочь за руку. – Вера, им надо кое-что знать, – говорит она. – Мам, я хочу его видеть! – Сейчас ты его получишь. Но сперва они зададут тебе вопрос. Кто его отец? – Вера закрывает глаза. Лицо каменеет. – Не знаю, – говорит она. – Ты его не видела? – Старуха прикладывает палец к губам. – Надо тише говорить. Кругом уши. – За ширмой стоят тени. Вера плачет. – Он напал сзади, – шепчет она. – Я видела только его руки. – Болетта подается вперед. – В те дни по чердакам пряталась куча народу. Он что-нибудь сказал? – Вера качает головой. – Он молчал. Но у него нет пальца на руке. – Она смеется. – Да, пальца на руке не хватало! – повторяет, отсмеявшись. – Девятипалый он, вот! – Тени переминаются, потом вздрагивают и отходят от ширмы. Болетта закрывает ей рот рукой, Пра опускает голову: – Вера, прости нас! Прости нас, Вера!

А Фред лежит со всеми новорожденными – дети мира, белая кость, как на заказ красавцы и баловни судьбы, не нюхавшие войны, они будут расти, не зная нужды, и зажрутся, что аж мозги набекрень, вследствие чего они сперва покроют презрением потребительство, взамен которого прельстятся играми в бедность и опрощение, чтобы позже добрать упущенное в тройном размере на шведском столе бюргерской сытой жизни. Фред спит так беспокойно, будто его, двухдневного, уже донимают кошмары, а бодрствуя, он вопит пронзительнее всех, он сжимает кулачки как красные шары, его еще ни разу не приложили к материнской груди, а поят подогретым молочком из бутылочки. Когда его вопли заводят остальных детей и они начинают вторить ему столь же оглушительно, его выносят в другую комнату полежать одного, и Фред стихает, замолкает, он не закрывает глаз, а таращит их, словно уже приступив к изучению одиночества, написанного ему, наверно, на роду, но на котором он в конце концов остановит и свой осознанный выбор.

Когда ширму расставляют в следующий раз, перед Вериной кроватью собираются трое мужчин. Двое – врачи, а третий в черном костюме и с папкой под мышкой. Они становятся кругом. – Я хочу увидеть своего ребенка, – говорит Вера. – Пожалуйста! – Один из врачей берет стул и присаживается к кровати. – Твоя мама говорит, что ты подверглась изнасилованию. – Вера отворачивается, но они со всех сторон. – И ты не знаешь, кто отец ребенка, – продолжает второй. – Это мог быть норвежец. Или немец. Ты этого не знаешь. И отца у ребенка нет. – Они ведут речь неспешно и дружелюбно. Мужчина в темном костюме достает бланк. – Дело было закрыто. В связи с недостатком доказательной базы. Обращение в полицию последовало четыре месяца спустя. – Доктора замолкают. Тот, что сидит, берет Верину руку. – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он. – Я хочу видеть Фреда. Вы можете его принести? – шепчет она. Доктор улыбается: – Ты уже имя придумала? – Вера кивает. – Я хочу поговорить с доктором Шульцем, – просит она. – Доктора Шульца нет. Он пропал без вести во время лыжного похода. – Врач выпускает ее руку и смотрит в потолок. – Она пережила глубокий психоз и девять месяцев молчала. – Сестра двигает ширму, и на миг Вера видит в кровати у окна фру Арнесен, под спину подоткнута пышная подушка, у груди ребенок, господин Арнесен замер со шляпой в одной руке и букетом в другой, они впиваются в нее глазами, все происходит без звука и без движения, затем ширма возвращается на место, тени растворяются в свете и исчезают. – Почему я не могу понянчить Фреда?! – плачет Вера. Мужчина в темном садится. – Ты должна понимать: все, что мы делаем, мы делаем для твоего же блага. И, соответственно, блага ребенка. Потому что благо ребенка превыше всего, правда? – Он кладет бланк на столик рядом со стаканом воды. – И здесь, в Осло, и в других частях страны есть много прекрасных семей. Наверно, это самое разумное. – Что? – шепчет Вера. – Что лучше, наверно, определить мальчика куда-нибудь подальше. Это самое правильное.