Я хмыкнула. И впрямь, как в сказке: иди туда, не знаю куда. Надеюсь, поцелуем никого будить не придется?

А дверь оказалась заперта. Я даже не сразу поверила: подергала ручку, но тяжеленная дубовая махина даже не шелохнулась. Потрясающе!

С досады я пнула порожек и только потом заметила криво прилепленную бумажку с надписью от руки: "Стучите!"

М-да, весело у них тут. Хотя в чужой коллектив со своими правилами внутреннего трудового распорядка не ходят, так что Неназываемый с ними.

На стук – ногой, каюсь – выглянул заспанный парнишка и буркнул недовольно:

– Чего шумишь?

На щеке у него – синий отпечаток размазанных чернил, волосы всклокочены, форменная рубашка измята.

– Хочу заявить о преступлении! – отчеканила я и не утерпела: – А ничего, что граждане к вам попасть не могут?

Думала, он оскорбится, но парень лишь широко зевнул, продемонстрировав заметные клыки. Так-так, кто тут у нас? Похоже, молоденький оборотень, из кошачьих.

– Так для граждан вход с другой стороны. Этот для своих, зачарованный. Посторонние его и видеть-то не должны… Кстати, – на круглой физиономии мелькнула подозрительность, – а ты-то кто?

Я несколько растерялась и представилась со вздохом:

– Домовой Стравински, из Ёжинска. Хотя…

Хотела сказать, что я тут не по службе и вообще в отпуске, но не успела. Глаза парня вдруг вспыхнули. Зрачки вытянулись, глаза позеленели – ни дать, ни взять, любопытный котенок.

– Та самая?!

Я затосковала. Долго же мне будет аукаться скандальный процесс над Кукольником! Когда наконец шумиха уляжется?

– Угу.

Он просиял, открыл рот – наверняка, чтобы вывалить на меня кучу вопросов – подумал и закрыл. Только ухом дернул и глянул настороженно.

Я тихо выдохнула. Умный мальчик.

– Инкуб, – я решила перевести разговор, пока не наговорила лишнего. – Применил ко мне недопустимое внушение.

– Ой, дурак… Я хотел сказать, проходите, пожалуйста!

Я только щекой дернула. "Боятся – значит уважают" – любимый девиз моего бывшего начальства. Не очень приятно, хотя временами удобно.

Парнишка бодро чесал по коридору, настороженно на меня поглядывая. Интересно, что там насочиняли? Я завтракаю младенцами? Крошу в капусту злодеев три раза в день, с перерывом на обед и послеполуденный сон? Удовлетворяю половую страсть извращенным способом? В смысле, люблю чужие мозги?

Он остановился у предпоследней двери и осторожно в нее поскребся.

– Хоба, к тебе… эээ… потерпевшая!

В кабинете приглушенно, зато очень душевно выругались. Потерпевших тут не любили.

– Ладно, впускай, – разрешил опер (а кто еще?), тяжко вздохнув.

Паренек толкнул дверь, подмигнул мне и по-кошачьи бесшумно скользнул прочь. Наверняка досыпать.

– Проходите, присаживайтесь, – скрипучим голосом велел пожилой гоблин, не поднимая головы от кипы бумаг. За грудой документов он почти потерялся: маленький, седенький, с тускло-зеленой кожей и желтыми клыками.

Присаживаться? Куда, интересно? Документами было завалено все: стол, стулья, несгораемый шкаф в углу, подоконник и даже пол. Прошиты и пронумерованы? Какое там! Разрозненные бумажки. Из окна тянуло сквозняком, ветер лениво ворошил протоколы и объяснительные.

– Спасибо, я постою.

Гоблин дописал, поставил вниз закорючку и отложил лист.

– Что вам?.. – проскрипел он, поднял глаза и запнулся. – Потерпевшая, значит?

На морщинистой физиономии гоблина промелькнуло злорадство. Женоненавистник, что ли? Или узнал?

Я по привычке вытянулась во фрунт и сжато изложила обстоятельства дела: что, кто, когда и как. Гоблин, впрочем, слушал вполуха, крутил ручку и разве что не зевал. Как если бы я пришла жаловаться на дождь за окном. Подумаешь, инкуб. Подумаешь, приезжих охмуряет. В приморском городке, мол, такими кишмя кишит. Что, всех ловить? Возни много, толку мало.