Собираю вещи и возвращаюсь к зданию. Здесь по-прежнему – ни консьержа, ни почтового ящика, ни домофона, ни другой возможности попасть внутрь. Жду десять минут. Никто даже не ступает на эту сторону улицы, не говоря уже о том, чтобы открыть эту дверь.

Я снова начинаю искать домофон в надежде дозвониться до соседей. Но домофона нет. На какой планете бывают жилые дома без консьержа и домофона? Не может быть, чтобы это было то здание, где она живет. Я трижды сверяю цифры на двери с цифрами, которые прислала Талия. Все совпадает. Может ли человек неправильно написать собственный адрес? Может, она ошиблась улицей? Но разве такое бывает?

В десятый раз я просматриваю нашу лаконичную переписку. Она сказала написать перед прибытием. Я написала. Она ответила, чтобы я шла прямо к квартире и что она «скажет людям внизу, чтобы ждали» меня. Я так поняла, что речь идет о консьерже. Какие еще могут быть «люди внизу»? Может, хозяин помещения или ответственный? Но не похоже, чтобы здесь была такая подземная квартира, где мог бы жить хозяин, и входа с другой стороны здания я тоже не вижу. Есть запертая дверь сбоку без окошечка. Предполагаю, что это дверь к мусоропроводу.

Совершенно запутавшись, я перехожу на другую сторону улицы и смотрю на окна здания. Нью-Йорк – большой, удивительный город. Графики работы у людей самые разные. Кто-то должен быть дома. Но все окна темные. В них отражается город, и в этот солнечный, прекрасный день нет никакой возможности определить, кто дома. И живет ли здесь кто-то вообще. И что, черт возьми, происходит.

Я снова звоню Талии. Снова голосовая почта – на этот раз в моем сообщении слышится больше паники. Положив трубку, я понимаю, что пришло время поставить крест на этом доме и перейти к плану Б. А у меня есть план Б?

После ухода Джона был один момент – он длился недолго, но я ощутила его очень остро, – когда я думала, что умираю. Все случилось из-за денег. Из-за денег, сломанного зуба и мокрой постели.

Джо было восемь. Он всему учился позже, чем остальные дети, – в отличие от Кори. Она как-то провела один день на ферме у бабушки и играла с более старшими детьми с соседней фермы, в доме у которых не было канализации, и спросила их, зачем они ходят в маленький домик с прорезью в форме полумесяца на двери вместо ручки. Они объяснили ей – без обиняков, как я предполагаю, – что в памперс писают только малыши. С того дня она соглашалась писать только в маленький горшок, который мне пришлось вынести на улицу и завесить брезентом. Не знаю, что бы мы делали, случись это зимой. Через несколько недель она влезла на настоящий унитаз, покакала и потребовала печенье. Вот и весь процесс приучения к горшку.

С Джо было несколько иначе. С ним я испробовала все допустимые обществом методы, включая ходьбу по дому голышом по пояс, что привело к тому, что он описал все комнаты, кроме ванной. Подкуп игрушечными поездами можно было бы считать успехом, но ночью он спал в трусиках-подгузниках на год дольше, чем это дозволили бы большинство мам. А моя мама приходила от этого в такой ужас, что я помню, как плакала от обиды после каждого ее прихода. В итоге я дотерпела до стадии, когда он наконец надел «трусы для больших мальчиков» и приучился к горшку. Но если он заболевал, видел ночью кошмар или выпивал слишком много жидкости перед сном, то все равно просыпался мокрым, и это длилось почти до пятилетнего возраста.

Через три года его папа исчез, и матрасу снова не повезло.

Я к тому моменту уже устала. Кори все время ходила раздраженной, обзывала меня, говорила, что я уродина и поэтому папа ушел, говорила, что она уродина и поэтому папа ушел, говорила, что хочет, чтобы он умер. После любой неприятности, типа потерявшейся туфли или тяжелого зачета, она сначала минут двадцать ругалась, потом позволяла мне ее обнять и начинала долго-долго плакать. Джо начал пробираться ко мне в постель около четырех утра, ворочаться, переворачиваться и брыкаться, если случайно стягивал с себя одеяло. Мне приходилось выбирать, где дожидаться восхода солнца – на его кроватке или на диване. У нас не было денег, но я отказывалась даже думать о том, чтобы продать дом, и платила по старым счетам из школьной зарплаты, а новые счета платила с новых кредиток, процент по которым в первые месяцы обслуживания был мизерным. Я взяла их три штуки, как только узнала, что так можно. Тогда я еще не понимала, как можно быть работающей матерью-одиночкой. У меня ни в чем не было порядка, я горевала после ухода Джона и отказывалась смириться с ситуацией. Я слишком держалась за мысль, что все это ненадолго, лишь вопрос времени, и Джон снова вернется в наши жизни. Поэтому мы выживали, но еле-еле.