Что означает это возвращение к формуле 20-летней давности? Каким образом она вписывается в современный официальный исторический нарратив? И какова вероятность того, что, не сработав тогда, она окажется более успешной сейчас? Действительно ли «согласие» по поводу прошлого и настоящего, не сложившееся в 1990‐х годах, «достигнуто сегодня»? Ответы на эти вопросы даст ближайшее будущее. Но уже сейчас можно оценить потенциальные возможности и ограничения подхода, выбранного властвующей элитой, реконструировав логику эволюции официального исторического нарратива в постсоветской России. Решению этой задачи и посвящена настоящая статья. На основе официальных документов, публичных выступлений политиков и материалов СМИ я прослежу основные этапы трансформации официального исторического нарратива, фокусируя внимание на изменении смысловой роли событий 1917 г. Я начну с описания теоретической модели, поясняющей логику анализа. Она основана на социально-конструктивистском подходе и опирается на фундаментальные посылки концепции символической политики, которая служит для анализа публичных действий и взаимодействий, связанных с утверждением конкурирующих способов интерпретации социальной реальности [подробнее см.: Малинова, 2012]. Отталкиваясь от культурных моделей работы с прошлым, задающих векторы российской политики памяти, я проанализирую, как на разных этапах решалась задача переосмысления «мифа основания» советского государства.
Продвигая или поддерживая определенные интерпретации коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не обязательно связаны с формированием определенной концепции прошлого: они стремятся легитимировать собственную власть, укрепить солидарность сообщества, оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. По этой причине термины «историческая политика» и «политика памяти» не всегда подходят для описания политического использования прошлого. Последнее понятие шире предыдущих, оно описывает любые практики обращения к прошлому в политическом контексте вне зависимости от того, складываются ли они в последовательную стратегию. Термин «историческая политика» возник как категория политической практики – сначала в 1980‐х годах в ФРГ, затем в 2000‐х годах в Польше; он описывает определенный тип политики, использующей прошлое. По определению А. Миллера, историческая политика – это особая конфигурация методов, предполагающая «использование государственных административных и финансовых ресурсов в сфере истории и политики памяти в интересах правящей элиты» [Миллер, 2012, с. 19]. Интерпретируемая таким образом историческая политика оказывается частным случаем политики памяти, под которой понимается деятельность государства и других акторов, направленная на утверждение тех или иных представлений о коллективном прошлом и формирование поддерживающей их инфраструктуры. Все три понятия – политическое использование прошлого, политика памяти и историческая политика – могут рассматриваться как проявления символической политики, связанной с конструированием представлений о прошлом. Эту область символической политики по праву можно считать одной из основных, ибо, как точно заметил П. Бурдье, для внедрения новых представлений о строении социальной реальности «самыми типичными стратегиями конструирования являются те, которые нацелены на ретроспективную реконструкцию прошлого, применяясь к потребностям настоящего, или на конструирование будущего через творческое предвидение, предназначенное ограничить всегда открытый смысл настоящего» [Бурдье, 2007, с. 79].