Столь важная, если не определяющая роль прагматических факторов может создать иллюзию того, что ПД и, соответственно, язык в политической функции – это язык, имеющий только прагматику, но не референтную семантику20, и высказывание характеризуется его силой (интенцией говорящего – воздействием на слушающего) и перформативной успешностью. Отсюда нередок взгляд на язык как на орудие пропаганды, а вовсе не как на инструмент описания действительности. Если реальность (референтный аспект дискурса) и присутствует, то только в искаженном виде, и язык выступает как инструмент не столько описания, сколько искажения действительности.

Идея о том, что высказывания ПД лишены референциального измерения, находит отражение в расхожем мнении, что политики – лгуны. Подобное отношение к политикам и их языку выразил Джордж Оруэлл: «Политический язык – и это относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов, – предназначен для того, чтобы ложь выглядела правдой, убийство – достойным делом, а пустословие звучало солидно» [Оруэлл, 2003 a, с. 356].

Подобное представление исходит из предпосылки, что есть некоторая неприглядная или по каким-либо причинам «нежелательная» реальность, а то, что говорят политики, не просто не соответствует этой реальности, но имеет целью скрыть ее. В свое время великий Платон назвал поэтов лжецами и «подражателями призракам» и предлагал изгнать их из государства. Впрочем, Платон сделал примечательную оговорку: некоторые «лживые» тексты тем не менее можно разрешить, если они служат некой «правильной» цели21. Изгоняя поэтов из идеального государства, Платон делает исключение для их «конкурентов» – мудрых и справедливых политиков. Как видим, поэтов следует изгнать не за то, что они «лжецы», а потому, что их «ложь» расходится с государственной. Только правители-философы имеют монополию на мифотворчество: «Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя прибегать… Если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина, он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль» [Платон, 1994, с. 152].

Как видим, уже у Платона эксплицитно выражена мысль о том, что политическая целесообразность (действия «для пользы своего государства»), а не истинность оказывается критерием приемлемости высказывания. Видимо, политическая целесообразность – это и есть основная характеристика ПД в целом. Язык в политической функции может обладать различными лингвистическими и семиотическими характеристиками, но прежде всего это некоторое прагматическое отношение между текстом и властью: «Когда речь идет об оказании какого-либо воздействия на сферу власти, можно говорить о политической функции языка» [Лассвелл, 2006, с. 269]. Любой текст может быть использован в политической функции, если оказывается так или иначе соотнесенным с властью (например, Лермонтовское «На смерть поэта»), и перестает ее выполнять, потеряв подобную связь (например, речи Цицерона стали образцами художественной прозы). Именно подобные совпадения показывают принципиальную разницу между поэтическим и политическим вымыслом. В.И. Ленин выписал из Л. Фейербаха: «…искусство не требует признания его произведений за действительность» [Ленин, 1969, с. 53]. Продолжим: политика, напротив, настаивает, что ее «произведения» и есть действительность. Соответственно, в политическом дискурсе сам дискурс (не обязательно вымысел, но и не обязательно и «действительность») занимает место действительности.