В результате воздействия внешних факторов к концу 2000‐х и особенно к середине 2010‐х годов в государственной политике России ярко проявилась «доминанта безопасности»: в достаточно короткий срок, особенно после ухудшения отношений с Западом, принимается или обновляется большое количество стратегических документов в этой сфере: обновлены Военная доктрина, Стратегия национальной безопасности, принята Стратегия экономической безопасности55. В заложенной в Федеральный закон «О стратегическом планировании» дихотомии «безопасность – развитие» акцент делается на безопасности, а вот о развитии речь не идет, что чревато проблемами в долгосрочной перспективе: невнимание к институциональному строительству и глубоким экономическим реформам, желание получить быстрый результат могут привести к тому, что Россия, уходя от западной зависимости, может оказаться точно в такой же ситуации на Востоке, что подорвет восстановленные Россией позиции глобального игрока [Sussex, 2017].

Вновь обретенный статус глобального игрока создает новые вызовы – в виде необходимости формирования собственной долгосрочной стратегии, «образа будущего», который может стать проектом не только для России, но и для ее ближайших союзников, прежде всего в рамках ЕАЭС. Готовые решения и ориентация на Запад или Восток для этих целей уже не подойдут – нужно свое глобальное ви́дение и своя модернизация: «Будущее не случается, а оно проектируется в головах. Один из вариантов реализуется – тот, в который поверит большинство людей. Если просто ждать, то ты окажешься в чужом проекте, который спроектировали другие», – слова С. Кириенко, обращенные к российской элите и российскому обществу, вновь столкнувшимся с бременем формирования «глобального проекта»56.

Озабоченность представителей российской элиты обоснованна, так как политических платформ и институтов для выработки долгосрочных решений по развитию как раз и не хватает: эксперты могут сколько угодно разрабатывать стратегии, но если, по словам министра Открытого правительства М. Абызова «стратегия не является инструментом политической декларации для политических лидеров, то эта стратегия не будет востребована» [Стратегия 2030]. Эти процессы требуют политической вовлеченности, ответственного проектирования с управленческой точки зрения, т.е. вовлечения политико-административной элиты. Именно эти процессы сейчас требуют совершенствования, причем не на формальном уровне (эти процедуры подробно прописаны на законодательном уровне), а именно на уровне фактических отношений.

По сравнению с Белоруссией и Казахстаном Россия столкнулась с иным набором вызовов: российской элите не надо было строить новое национальное государство и формировать новую идентичность, но надо было решать более сложные задачи на многих «театрах боевых действий» (подчас в прямом смысле этого слова). Возможно, что на пике этого напряжения сработала традиционная для России «доминанта безопасности»: реагировать на внешние вызовы и угрозы, мобилизовать ресурсы и решать конкретные проблемы безопасности оказывается проще, чем выстраивать долгосрочную программу развития, особенно когда повестка безопасности в ее геополитическом разрезе находит такой большой отклик в обществе [Lukin, 2009]. В дихотомии «безопасность – развитие» последнему в России всегда отводится вторая, менее заметная роль, что существенно отличает российские стратегии от казахстанских и белорусских, ориентированных на развитие, достижение конкретных и прагматичных целей.