Хлопает входная дверь, и я резко вскакиваю, видя, как Михаил надвигается на меня, будто гора. Он зол, и я машинально отхожу от него назад.

— Почему Анатолий уехал? О чем вы говорили?

— Ни о чем. Иди на кухню, будешь завтракать.

— Нет, не буду! Я вообще здесь ничего не буду! Так, все, хватит!

Иду на выход мимо него, но Бакиров за предплечье меня перехватывает, цементируя на месте.

— Ты никуда не идешь.

— Пусти!

— Не пущу. Успокойся.

— Пусти-и-и меня, не трога-а-ай!!! Я не твой щенок, которого ты захотел — забрал себе!

С трудом отрываю от себя его огромную руку, сердце неистово колотится в груди, ведь я вижу, что Бакиров со мной не шутит. Он так страшно смотрит на меня… Боже, аж мурашки бегут.

— Ты будешь находиться здесь.

— Нет, не буду! Я не буду!

Пячусь к двери, но она оказывается закрытой. Конечно, ключ только у него, и я понимаю, что я в ловушке. Он запер дверь на ключ, и это заставляет запаниковать еще сильнее.

— Что тебе надо от меня? Я что, пленница твоя теперь? Так теперь, Михаил?

— Ты будешь жить здесь, – холодно и спокойно чеканит каждое слово, а я смотрю на его жестокие карие глаза с зеленой радужкой и не верю в то, что слышу.

— Ты не можешь…

— Могу.

Боже, он и правда настоящий бандит, и я его плохо знала раньше. Бакиров всегда таким был, а я была слишком влюбленной девочкой для того, чтобы видеть его настоящего.

— Ты не можешь меня просто забрать и оставить себе. Я не твоя игрушка и не твоя собственность!

— Моя! Иди в комнату.

— А если нет, то что, ударишь?

— Иди в комнату, я сказал, живо! – рычит, как дикий зверь, и я пугаюсь. На секунду все плывет перед глазами, меня пошатывает, но я не даю к себе прикоснуться и сбегаю в комнату, куда он показал. Захлопываю дверь, опираясь о нее спиной и прикладывая руку к ране на груди. Болит. Лучше бы та пуля мне сердце пробила, не болело бы теперь так, не видела бы этой злости в глазах Михаила. Он сказал, что я собственность. Я теперь его собственность.

6. Глава 6

Я приходил к ней. Постоянно. Ангел практически не выходила из палаты, только на перевязки, и каким-то образом мне удавалось сделать так, чтобы она не заметила моего присутствия. Ей давали сильные успокоительные препараты, она много спала, тогда как я сидел рядом, вдыхал ее запах и, сука, не мог даже пальцем ее тронуть.

Безумно красивая, хрупкая, нежная, моя сломленная девочка медленно шла на поправку, тогда как я сдыхал рядом с ней.

Приходить к ней только тогда, когда спит, смотреть на нее, только когда она не видит, и ненавидеть себя за то, что сделал с нею.

Один раз я чуть не спалился. Ангел резко проснулась ночью, и я едва успел выйти из палаты, прежде чем она увидит меня. Исхудавшая, бледная, на хрен просто изувеченная моя девочка постепенно начала улыбаться, но не мне, конечно. Люде, Тохе, которые ходили к ней как по расписанию, тогда как я не мог даже показаться ей на глаза, не мог обнять, прижать ее к себе, вдохнуть ее нежный яблочный запах, я ничего не мог. Мне ничего не было позволено.

Мне с лихвой хватило нашего прошлого разговора, после которого Ангела накрыла дикая истерика, которую удалось купировать только успокоительным. Я долго потом говорил с Игорем, и лучшее, что он порекомендовал, — не трогать ее. Оставить в покое, чтобы успокоилась, чтобы хоть немного пришла в себя, и мне пришлось наступить себе на горло, но не показываться ей, лишь бы ее сердце не волновалось так сильно при виде меня.

Четки. Они появились вскоре после того, как Ангел попала в больницу. Я подпилил им края, чтобы они стали острыми, и с силой наматывал себе на руку. Мне было больно, но этой боли было так мало, я, сука, хотел еще себе боли. Я сжимал кулаки, пока из них не начинала выступать кровь, четки впивались до мяса, и мне становилось лучше, ведь я понимал, что виноват, что сломал ту, которую хотел уберечь больше всего на свете.