–Вот оно – знамение! Сбывается, – воевода сжал кулаки и резко повернулся к сотнику. – Всех, кто не на стенах – на вылазку! – зычно скомандовал он, увлеченный открывшейся перспективой ощипать надоевшую артиллерию противника. – Что можно – тащите в крепость, что нельзя – заклепать и пожечь!

Снова открылись крепостные ворота, и бесформенная ватага вчерашних крестьян, подбадривая друг друга громкими криками, размахивая топорами и дубинами, двинулась туда, где разгорелась сеча, рискующая превратиться в генеральное сражение.

Примерившись к бочонкам с порохом и поняв, что вряд ли поднимет их по ступенькам, Ивашка вцепился в кожаный мешок, закряхтел, потянул на себя, но в одиночку с такой тяжестью не справился. Он завистливо посмотрел на кряжистого клементьевского крестьянина Петра Солоту, c легкостью ворочавшего пузатые двухпудовики.

–Быстрее! Быстрее, братцы!! – торопил монастырских слуг и селян стрелецкий десятник, – зелье огненное ещё довезти надоть, да в лаз уложить, да фитиль подвести – подпалить, а латиняне слышь, как наседают!

За стенами монастыря непрерывно грохотала артиллерия. Не достреливая до Терентьевской рощи, где сотни Голохвастова добивали лисовчиков, польские батареи с Красной горы засыпали ядрами монастырский двор и выезды из крепости, стараясь помешать подходу подкреплений к участникам вылазки. С Красной горы, не обращая внимания на огонь монастырских пушек, спускались по направлению к мельнице густые колонны гетманской пехоты. Идти, терпя по дороге пальбу из Водяной и Пятницкой башни, не близко, но намерения их были понятны, а действия решительны. Отдавать осажденным плоды двухнедельного труда – почти законченный подкоп – поляки не желали.

Стрелецкий караул, составив в пирамиду мушкеты и засучив рукава, включился в работу. К Ивашке подскочил Игнат. Вместе они понесли к возку неподъемный мешок, оставляя за собой тонкую черную струйку из внешне совсем не опасных пороховых зернышек; дружно хэкнув, водрузили его на телегу.

–Ну всё, достатошно, более не сдюжит, – покачал головой старший над извозом Никон Шилов и тронул поводья, – все с зерном на мельницу поехали, одна эта горемыка осталась. Н-н-но, родимая!

Крестьянская кляча напряглась, затанцевала в оглоблях.

–Помогай, робята! – кликнул Игнат.

Десятки рук, упершись в телегу, тронули её с места.

–Пойду-ка я с тобой, Никон, – почесав затылок, вымолвил Пётр Солота, – колесо в ямку попадет – встанет окаянная посреди поля. Что делать будешь? Придётся на руках зелье в лаз носить!

–Не ходил бы ты, Пётр! – прозвенел над ивашкиной головой тревожный женский голос.

Писарь обернулся и увидел у сеней статную молодую крестьянку, держащую на руках грудничка. За подол её уцепилась девчоночка лет пяти со светлыми косами и почти черными миндалевидными глазами, поразительно похожая на мать и облаченная в одинаковую с ней синюю однорядку42. Её наряд отличался от материнского лишь головным убором. На голове крошки красовалась шелковая лента, называемая челом или чёлкой, украшенная на лбу шитьём. Такие же ленты были вплетены в косицы. Голову мамы покрывал крестьянский повойник,43 сползший чуть набок, отчего стали видны русые волосы. Привычный для крестьянского сословия убрус44 отсутствовал, а вместо него красовался символ замужества – кика с мягкой тульей, окруженная жестким, расширяющимся кверху подзором. Головной убор был крыт яркой шелковой тканью, указывая на зажиточность хозяйки. Из-под него кокетливо выглядывало шитое жемчугом чело и спускающиеся к ушам серебряные рясны в виде колокольчиков. Они чуть подрагивали и, соприкасаясь с металлическими частями, тихо цвиркали, словно крошечные птички.