Былая любовь к отцу уступила место жалостливой нежности, и она изо всех сил скрывала эту перемену. Когда он приезжал, притворяться было несложно – она так и не научилась противостоять его обаянию; а вот когда Фред был в отъезде и не мог все объяснить, девушку охватывали ужас и возмущение. Никто об этом не знал, она же твердо решила не только разобраться в хитросплетении тяжких обстоятельств, но и скрывать положение вещей от других.

Неисчерпаемые денежные запасы Фреда Аллертона подошли к концу, и Люси теперь приходилось тщательно экономить. Снижая расходы где только можно, девушка жила крайне бережливо. Она ненавидела просить деньги у отца, а поскольку тот регулярно забывал выплачивать полагающееся ей содержание, Люси приходилось во многом себе отказывать. Едва повзрослев, она взяла в свои руки все работы по дому и научилась так вести дела, что никто и не догадался бы, как тяжело ей сводить концы с концами. Чувствуя, что близятся тяжелые времена, она продала лошадей и отпустила большинство слуг. При мысли, что с Хамлинс-Перлью придется расстаться, Люси охватил ужас. Она готова была на любые жертвы – лишь бы сохранить родительский дом, даже если придется жить в полной бедности.

Становилось все тяжелее. Никто и представить не мог, на какие ухищрения шла Люси, чтобы удержаться на плаву, – она выносила все тяготы с неизменной веселостью. Никто из соседей, с которыми ее связывали узы родства и многолетняя дружба, даже не заподозрил, как ей страшно. Люси чувствовала, что им известно положение дел, однако держалась гордо и не давала повода для жалости. Отец все реже бывал дома и, казалось, избегал оставаться с дочерью наедине. Они никогда не обсуждали положение дел – с Люси он намеренно сбивался на всякие пустяки, лишь бы избежать серьезного разговора. В ее двадцать первый день рождения Фред шутливо упомянул о деньгах, которыми она теперь вправе распоряжаться, но сделал это в своей всегдашней несерьезной манере, и девушка не нашла в себе сил продолжить разговор. Впрочем, особого желания настаивать у нее и не было: ведь если он растратил деньги, то уже ничего не поделаешь, поэтому лучше и не знать наверняка. Несмотря на все завещания и прочие документы, она считала, что отец вправе распоряжаться этими деньгами, и решила избегать в поведении даже намека на упрек.

Наконец наступила развязка.

Однажды – ей вот-вот должно было исполниться двадцать три – Люси получила телеграмму от старого друга матери Ричарда Ломаса: тот сообщал, что приедет на ленч. Она пошла на станцию встречать гостя, к которому испытывала искреннюю приязнь во многом из-за того, с какой нежностью относилась к нему мать. Теперь Люси любила ее куда горячее, понимая, что немного пренебрегала матерью при жизни. Дик Ломас был барристером. После двух безуспешных попыток он наконец прошел на последних выборах в парламент и уже успел снискать репутацию остроумного оратора – слегка прямоватого, но рассудительного. Дик был лишен зловещей серьезности и догматизма, свойственных его собратьям. Его здравый смысл не обращался в нудность, а остроумие – в нахальство. Он знал, когда следует промолчать, и если бы не чувство юмора, к наличию которого у политика в Англии относятся с подозрением, Дика ждало бы блестящее будущее. Он был жилистый, добродушный коротышка с острыми чертами лица и сверкающими глазами, не утративший жизнерадостности к тридцати семи годам.

Впрочем, в этот раз Дик был на удивление мрачен. Люси, удивленная внезапным визитом, прочла в его добрых серых глазах беспокойство и сразу поняла: что-то не так. Ее сердце забилось быстрее. Пожимая ей руку, Дик выдавил улыбку и заметил, что Люси прекрасно выглядит. Они медленно зашагали домой. Дик рассуждал о каких-то мелочах, а Люси растерянно перебирала в голове мысли: что же могло произойти? Дома их ждал ленч. Дик с энтузиазмом уселся за стол и нахваливал все, что ему подносили, однако почти не ел. Он словно хотел быстрее покончить с трапезой и в то же время не решался перейти к волновавшему его вопросу. Наконец они допили кофе.