Нет, большего она сделать не могла. И все-таки Майкл Фрэнсис дал детям самые английские имена из всех. Даже второе имя не ирландское, спросила она. Она не разрешала себе думать, какими язычниками они растут. Когда в разговоре с невесткой она упомянула, что знает хорошую школу ирландских танцев к Кемдене, недалеко от них, та рассмеялась. Прямо ей в лицо. И сказала – как там? – это те, где руками шевелить нельзя?

Про Ифу, конечно, чем меньше говоришь, тем лучше. Она уехала в Америку. Не звонит. Не пишет. Живет, поди, с кем-нибудь, подозревала Гретта. Никто ей об этом не говорил; считайте материнским чутьем. «Оставь ее в покое», – всегда говорит Майкл Фрэнсис, если Гретта начинает расспрашивать про Ифу. Она ведь знает, Майкл Фрэнсис в курсе, если хоть кому-то что-то известно. Вечно они были неразлейвода, эти двое, несмотря на разницу в возрасте.

Последней весточкой от Ифы была открытка на Рождество. Открытка. С Эмпайр-стейт-билдинг. «Да ради всего святого, – выкрикнула Гретта, когда Роберт протянул ей фотографию, – она что, даже рождественскую открытку теперь послать не может? Можно подумать, – кричала она, – я ее растила не как следует!» Она три недели только и делала, что шила для малышки платье на конфирмацию[3], и та была в нем точно ангел. Кто мог подумать, глядя, как она стоит на ступенях церкви в белом платье и белых кружевных гольфиках, в развевающейся на ветру вуали, что девочка вырастет такой неблагодарной, такой эгоистичной, что пришлет матери на день рождения младенца Христа фотографию здания?

Гретта фыркает, погружая нож в красный рот баночки с джемом. Ифа не стоит того, чтобы о ней думать. Паршивая овца, как сказала ее сестра, и Гретта слетела с катушек, велела ей придержать поганый язык, но, нужно признать, Брайди была права.

Она крестится и быстро произносит про себя молитву за младшую дочь под вечно следящим оком Богородицы, взирающей с кухонной стены. Отрезает еще кусок хлеба, глядя, как расходится в воздухе пар. Она не станет сейчас думать об Ифе. Полно всего хорошего, на чем стоит вместо этого сосредоточиться. Сегодня может позвонить Моника – Гретта сказала, что будет возле телефона с шести. Майкл Фрэнсис обещал привезти на выходные детей. Она не станет думать об Ифе, не станет смотреть на ее фотографию в платье для конфирмации, стоящую на каминной полке, нет, не станет.

Вернув хлеб на решетку, чтобы проветрился до прихода Роберта, Гретта съедает ложку джема, просто чтобы поддержать силы, потом еще одну. Смотрит на часы. Четверть восьмого. Роберт уже должен был бы вернуться. Может, встретился с кем-то и заболтался. Она хочет спросить, отвезет ли он ее сегодня на рынок, днем, когда схлынет толпа, направляющаяся на футбольный стадион? Ей кое-что нужно: немножко муки, и яйца не помешают. Куда можно пойти, чтобы скрыться от жары? Может, выпить чаю в том заведении, где вкусные сконы[4]. Можно пройтись по улице под руку, подышать. Поговорить с кем-то. Очень важно, чтобы Роберт все время был занят: с тех пор, как вышел на пенсию, он стал погружаться в себя, скучать, если слишком долго сидел дома. Ей нравится придумывать поводы, чтобы выйти куда-нибудь вместе.

Гретта идет через гостиную в прихожую, открывает входную дверь и выбирается на дорожку, огибая ржавеющий скелет велосипеда, на котором ездит Роберт. Смотрит налево, потом направо. Видит, как соседская кошка выгибает спину, потом идет вдоль стены мелкими шажками к кусту сирени, о который начинает точить когти. Дорога пуста. Никого. Гретта видит красную машину, застывшую на развороте дальше по улице. Над головой причитает и стонет сорока, двигаясь в небе боком, с висящим вниз крылом. Вдали карабкается на холм автобус, ребенок мчится на самокате по тротуару, где-то включили радио. Гретта упирается руками в поясницу. Зовет мужа по имени, раз, другой. Окружающая сад стена отбрасывает звук обратно к ней.