– Вот, – я показываю Вадиму мобильник.

– Может, позвонишь ему? – Тяжелый взгляд, исподлобья.

– Я боюсь!

– Но хотя бы ответь.

– Да, конечно, – я торопливо набиваю: «Ага». И тут же начинаю себя ругать. Что это за «ага»? Будто я на него и не злюсь вовсе! Но больше я ничего не могу вымучить, мой богатый словарный запас словно бы иссяк после убийства Людмилы.

– Я отвезу тебя домой, – вздыхает Вадим.

– Домой?

– У меня нет раскладушки. А делить постель со мной ты не хочешь. Выбирай: либо мы любовники, либо…

– Либо, – поспешно говорю я. – Вези домой.

– Как скажешь, – он как-то странно улыбается.

Эту улыбку я поняла потом, потому что я овца тупая. Мне еще долго разбираться с мужскими улыбками. Я понимаю, когда они злятся, мужчины. Понимаю, когда орут. Когда одежду срывают, тоже понимаю. Но эти их улыбки! Это нечто! Как-нибудь потом я их обязательно классифицирую, чтобы остальным моим соплеменницам не попадать впросак. Женщина должна понимать: когда мужчина улыбается, ей надо не расслабляться, а, напротив, напрячь мозги и занять боевую стойку. А то получится, как со мной. Поняла бы я раньше улыбку мужа – не оказалась бы в спальне у Людмилы.

Вот и Вадим… Он улыбается, хотя я отказалась делить с ним постель. А должен рыдать? Черт, я совсем запуталась!

Едем мы недолго, хотя едем в центр. Пробки почти уже рассосались. У нас-то с Андреем квартира шикарная. В «сталинке», почти в самом центре. Воронцов расселил коммуналку, чтобы заполучить эту квартиру. На кой черт нам столько комнат, лично я не знаю, мне только лишняя морока везде прибираться. Отношения с прислугой у меня особые, муж презрительно говорит:

– Непонятно, кто у кого в услужении, ты у домработницы, или домработница у тебя.

Действительно, к приходу Марины я стараюсь успеть сделать как можно больше. Потому что она умеет вздыхать. Между прочим, тоже наука.

– Ой, Стефания Алексеевна, диван какой грязный! Что это вы с ним делали? – Глубокий вздох, начинающийся с буквы «о».

Или:

– Ух, мамочки, посуды-то грязной сколько! – на этот раз на букву «у». Гласных в русском языке много, на каждую комнату хватит, даже на кухню. Так что к приходу Марины я стараюсь помыть посуду и пропылесосить диван. А также постирать и погладить постельное белье, отдать в химчистку костюм супруга, надраить ему ботинки и, разумеется, наготовить еды. Только бы Марина поменьше вздыхала.

Когда Воронцов, отдавая ей деньги, спрашивает:

– Что сделала?

Марина начинает тараторить:

– Вы ж сами видите, Андрей Ильич: посуда чистая, в комнатах не пылинки, борщ на плите, а вон висит ваш костюмчик, без единого пятнышка…

Что касается меня, то я в этот момент молчу и смотрю в пол.

– Степанида? – поворачивается ко мне Андрей.

Я киваю. Молча. Я девушка из бедной семьи, к тому же неполной, мне не привыкать много работать. Я вообще считаю: если вечером не падаю замертво и тут же не засыпаю, значит, день прошел зря. Марине достается, только когда мы в отпуске. И то: собаки ведь у нас нет. Даже кошки. Значит, нет шерсти и некого выгуливать.

Но это все в прошлом, и Марина тоже. Ее, видимо, придется уволить. Мне домработница не нужна, а Воронцов не уволил до сих пор Марину только потому, что за нее заступалась я, и словами, и делами.

Вадиму наш дом чем-то не нравится.

– Буржуи, – цедит он сквозь зубы и со вздохом говорит мне: – Стеша, это не «Мерседес». Сильнее надави на ручку. И вообще не в ту сторону, куда ты сейчас давишь. Беда с вами, с буржуями!

Я кое-как выбираюсь из его старенькой машины. Вообще-то я на метро езжу, когда Величество не соизволит меня подвезти. И за ручку мне от Воронцова достается регулярно, я их всегда кручу не в ту сторону, что в «Мерседесе», что в «Жигулях».