Попробуйте представить себе худым, например, Александра Семчева. Или Мамуку Кикайлешвили, царствие ему небесное. Или Джона Гудмана. Или Дом де Луиса. Или Уэйна Найта. Сценический образ, никуда не деться!

Лирическое отступление. Помнится, в 1999 году во время гастролей по побережью Илья Олейников и Юрий Стоянов выступали в Сочи-Лазаревском. Мы их после концерта пригласили поужинать в нашем ресторанчике. За ужином Олейников отказался от жареной картошки и налегал на зеленые салаты. Худеет Илюша, худеет, объяснил нам Стоянов, который как раз налегал и на картошку, и на жареную курочку, и на все остальное.

«А мне нельзя худеть», – сказал Стоянов и объяснил почему. Оказывается, он на выступление надевает брюки специального покроя – у них пояс находится в районе пупка. Если живот заметно выпирает, то брюки на таком пузе смотрятся забавно, зритель, как сказал Стоянов, смеется. Стоит похудеть, пузо пропадает, фигура с такими брюками смотрится не забавно, а нелепо, зритель не смеется. А мы, сказал Стоянов, окуная несколько ломтиков жареной картошки в миску с майонезом, все делаем для зрителя.

Так что если для вас полнота – это часть сценического образа, то все, свободны, закрывайте этот раздел и больше никогда сюда не заходите: вам – можно, вы жертвуете собой во имя искусства, глубокое уважение вам в частности и искусству в целом.

А теперь продолжим для тех, для кого полнота не является частью сценического образа.

Мозг сконструирован так, что он старательно защищает человека от психологического перенапряга. Это, с одной стороны, хорошо, но, с другой стороны, приводит к тому, что мы совершенно не замечаем, как себя запускаем. Если бы мне семидесятикилограммовому внезапно показали меня сточетырнадцатикилограммового (уф, еле выговорил) – я бы, наверное, был в шоке, поседел от горя и, не дай бог, получил сердечный приступ.

А ведь я до этого рекордного веса добрался за каких-то пару лет.

Вот смотрите – семьдесят килограммов, 44-й размер.

И менее чем через два года – где-то сто десять, 52-й размер.

Конечно, мы замечаем и отмечаем изменения, которые с нами происходят. Но так как это происходит достаточно медленно, то мы успеваем привыкнуть к этим изменениям и они нас – до определенного момента, конечно – как-то не тревожат.

Мы этим даже бравируем: я действительно сам себя называл «толстый и красивый парниша», хотя верной там была только первая половина фразы.

Никто не имеет права сказать толстяку, что он – толстяк. Это грубо, неэтично, нетолерантно и вообще – оскорбительно. И я до сих пор так считаю: в жизни не скажу толстяку (тем более толстухе) в лицо, что он – толстяк. Из каких, спросите, соображений? Кстати, далеко не из-за того, что это грубо, неэтично, нетолерантно и вообще – оскорбительно. Из совершенно других соображений, а именно потому, что это – бес-по-лез-но! Совершенно бесполезно! Реакция на такое заявление, прекрасно помню по себе, – резкое отторжение: «А твое какое собачье дело», «Что хочу – то с собой и делаю», «А не пошел бы ты знаешь куда», «А в репу не хочешь получить», ну и так далее.

И толстяк, в общем-то, совершенно прав. Это не ваше собачье дело. Это его личное дело. И ему бесполезно что-то говорить до того момента, пока до него самого это не дойдет. А оно может доходить медленно, а может и быстро. Это может происходить под воздействием каких-то обстоятельств, а может дойти и без особых внешних обстоятельств, если у самого голова хорошо работает. Ведь толстяк (толстуха) отлично понимает, что быть толстым – это плохо. Он же, может, и толстый, но отнюдь не дурак.