Все один за другим пожали папаше руку и расплакались. Жена судьи пришла в такой экстаз, что даже поцеловала эту руку. Тогда мой старик подписал клятвенное обещание не брать в будущем хмельного в рот, поставив по неграмотности под ним крест. Судья объявил, что никогда еще в жизни не испытывал такого священного восторга, как в эту минуту, и вообще совсем растаял. Затем они устроили старику постель в лучшей парадной комнате. Ночью его начала страшно томить жажда. Он влез на крышу парадного подъезда, а оттуда спустился по колонке на улицу. Променяв в соседнем питейном доме свой сюртук на кувшин сорокаградусной водки, он взобрался обратно в парадную залу и провел очень весело ночь в беседе с кувшином. Под утро папаша был уже пьян, как сапожник, когда задумал вылезти опять на улицу. На этот раз, однако, он свалился с крыши подъезда, сломав себе левую руку в двух местах, и непременно бы замерз до смерти, если бы, с восходом солнца, его не увидели и не подобрали. Заглянув тогда в парадную комнату, нашли ее загаженной до такой степени, что надо было с осторожностью осматриваться, чтобы безопасно поставить на пол ногу.

Судье после того немножко взгрустнулось: он объявил, что моего старика отца можно было бы, пожалуй, исправить доброй ружейной пулей, но что другие исправительные средства навряд ли подействуют.

Старик вскоре вылечился, встал на ноги и тотчас же возбудил против судьи Татчера иск, требуя себе от него мои деньги. Одновременно с этим он принялся охотиться за мной, чтобы наказать меня за то, что я продолжал ходить в школу. Раза два ему удалось меня изловить и вздуть, но в большинстве случаев я от него благополучно убегал, так что он оставался с носом. Прежде мне не доставляло большого удовольствия ходить в школу, но теперь я решил, что назло папаше буду посещать ее аккуратно. Судебное разбирательство идет у нас, в Америке, как известно, черепашьим шагом, а что касается иска, предъявленного моим отцом, то он, по-видимому, совсем не трогался с места. При таких обстоятельствах мне приходилось время от времени занимать у судьи два или три доллара и отдавать их папаше, чтоб избавить себя от беспрестанной порки. Получив деньги, отец аккуратно каждый раз напивался и столь же аккуратно затевал в городе скандал, за что его неукоснительно сажали в тюрьму. Все это он выносил безропотно, так как подобная жизнь приходилась ему как нельзя более по вкусу.

Он принялся слишком уж часто бродить возле дома вдовушки, и госпожа Дуглас объявила ему, наконец, что если он не оставит ее в покое, то дело, пожалуй, кончится для него очень плохо. Это его окончательно взбесило, и он решил показать вдовушке, кто настоящий хозяин Гека Финна. Приняв такое решение, он подкараулил меня однажды весною, изловил и посадил в лодку. Проплыв мили три по реке вверх по течению, мы причалили к покрытому густым лесом Иллинойскому берегу. Тут не было никакого жилья, за исключением старого блокгауза, находившегося в такой чаще, где его можно было разыскать только зная на верное, что он там стоит. Отец держал меня все время при себе, так что мне никак не удавалось от него убежать. Мы жили в самом блокгаузе, а на ночь он запирал дверь на замок и ключ клал себе под голову. У отца имелось ружье, которое он, вероятно, где-нибудь стащил. Мы занимались охотой и рыбной ловлей.

Временами он запирал меня в блокгаузе и отправлялся мили за три вниз по течению, где и обменивал рыбу и дичь на водку; по возвращении домой он напивался, приходил в веселое настроение и задавал мне добрую трепку. Вдовушка разузнала под конец, где я находился, и подослала одного из своих знакомых, чтобы выручить меня, но папаша пригрозил застрелить его, как собаку, и таким образом заставил вернуться ни с чем. Вскоре после того я привык к житью в блокгаузе, и оно стало мне нравиться, за исключением, разумеется, побоев, довольно часто вы падавших на мою долю.