Именно так смотрела на него Джемма, когда он появлялся у нее дома, чтобы поговорить с ее братом. Ее влекло к нему не менее сильно, чем его к ней, несмотря на то что она сохранила девственность. Ему следовало бы вернуть Улу, чтобы та оставалась свидетельницей того, что будет между ними происходить, но ему надоело наблюдать за Джеммой в окружении посторонних людей. Он вел себя по-рыцарски и наносил визиты ее брату, но это только позволяло Джемме от него прятаться.

И не в силах ничего с собой поделать, он зашагал обратно по коридору. Больше не считая ее избалованной обузой, он был настроен действовать решительно.

Джемма понюхала эль и наморщила нос. Этот напиток никогда не нравился, что считалось чуть ли не грехом, поскольку англичане пили эль за каждой трапезой. Ей нравилось любое зерно, но получившийся при брожении эль казался ей кислым. Ячмень и пшеницу она предпочитала употреблять в виде горячей каши.

– Если тебе не нравится эль, у нас есть сидр.

Джемма вздрогнула и пробормотала пару слов, которые ее брат совершенно не ожидал бы от нее услышать. Больше того, он пребывал в уверенности, будто она подобных слов не знает. Конечно, она научилась ругаться у его вассалов, но Керан, как и все мужчины, почему-то считал, что, когда мужчины сыплют непристойностями, женщины в доме должны быть глухи.

– Я жду только одного – чтобы солнце поскорее встало.

– Боюсь, долго придется ждать.

Гордон Дуайр прошел в ее комнату, держа в руке большую кружку. Джемма внезапно поняла, что кровать находится в той же самой комнате, всего в двадцати шагах. Башня Бэрраса была старомодной, без лишних перегородок. В более новых строениях приемную от собственно спальни отделяла бы стена. Почему-то ее очень взволновало присутствие постели и воспоминание о том, как ее тело реагировало на близость Гордона, когда она сидела в седле вплотную к нему.

– А мне казалось, что вы со мной распрощались. Что вам не по душе пришлась моя неосмотрительность.

Она поспешила отойти подальше от эля и кровати, перейдя в полумрак, куда почти не доставал свет свечей.

– Почему же ты оказалась вдали от дома?

Джемма почувствовала, что глаза ее изумленно округляются, и сделала еще шаг в темноту, чтобы спрятать от него свое лицо. Гордон поставил свою кружку на стол и наблюдал за ней исподлобья. У него были темные волосы, черные, как ночь, а вот глаза оказались ярко-синими.

– Не важно, что выгнало меня из дома. Важно, что я осознала, насколько это было глупо.

Одна темная бровь чуть выгнулась.

– Я слышал, что ты начала ездить верхом, когда умер твой отец. Думаешь, я не могу понять, что горе творит с человеком?

– Мне непонятно, почему вы решили, будто я могу поделиться с вами чем-то столь личным. Мы друг с другом практически незнакомы, сэр.

Он негромко рассмеялся и скрестил руки на груди, отчего его мышцы стали еще рельефнее бугриться под узкими рукавами камзола.

– Пусть так, но это не значит, что во власти горя я сам никогда не делал такого, о чем потом жалел.

– Такая откровенность делает вам честь, сэр. Выходит, все мы не безгрешны. – Она вдруг обнаружила, что уперла руки в бока, словно рассерженная жена, и поспешила их опустить, сцепив пальцы и постаравшись успокоиться. – Но почему-то я сомневаюсь, что езда верхом служит вам спасением, поскольку вы делаете это так часто.

Его лицо вдруг преобразилось, став преступно привлекательным: губы изогнулись в улыбке, блестящие глаза преисполнились чисто мужской радости.

– Ну, езда тоже бывает разная. Бывает такая, которая мужчине в удовольствие. Честно скажу, долгая и горячая езда мне нравится. И чем чаще, тем лучше.