Не плачь, Алехандра… Не надо.

Она покачала головой:

Я все разрушила… Я хотела умереть.

Не плачь. Я все исправлю.

У тебя ничего не выйдет, возразила она и посмотрела на Джона-Грейди.

До этого он не знал, что такое отчаяние. И только теперь понял, что это такое.

Он отправился на гору? Так почему же он не убил меня?

Не знаю. Может, опасался, что тогда я покончу с собой.

Ты бы это сделала?

Не знаю.

Я все исправлю. Ты должна мне позволить…

Она покачала головой:

Ты ничего не понимаешь.

О чем ты?

Я не подозревала, что он может перестать любить меня. Я думала, что он на такое не способен. Но теперь вижу, что ошибалась.

Она вынула из сумочки платок.

Извини… На нас смотрят…

Ночью шел дождь, ветер вносил шторы в комнату, и было слышно, как струи воды с шумом падают на каменные плиты дворика. Он крепко прижимал к себе ее нагое бледное тело, а она плакала и говорила, что любит его. Он предложил ей стать его женой, говорил, что может зарабатывать на жизнь, что они уедут к нему на родину, будут жить там и ничего плохого с ними не случится. Она так и не смогла заснуть, а когда он проснулся поутру, увидел, что она стоит у окна в его рубашке.

Viene la madrugada[168], сказала она.

Да.

Алехандра подошла к кровати, села на краешек:

Я видела тебя во сне. Мне приснилось, что ты умер.

Вчера?

Нет, давно. Еще до всего этого… Hice una manda…[169]

Чтобы сохранить мне жизнь?

Да. Тебя пронесли по улицам города, в котором я никогда не бывала. На рассвете. Дети молились… Lloraba tu madre… Con más razón tu puta[170].

Он прижал ладонь к ее рту:

Не надо говорить такое…

Они вышли в город спозаранку, слонялись там по улицам без цели. Заговаривали с подметальщиками, с женщинами, которые мыли ступеньки своих магазинчиков. Позавтракали в кафе, а потом пошли бродить по переулкам, где старые торговки местными сластями – конфетами из патоки мелкоча, медовым хворостом чарамуска и тому подобным – раскладывали на выставленных прямо на булыжную мостовую лотках свой товар. Джон-Грейди купил клубники у мальчишки, который взвесил ягоды на медных балансирных весах и положил в кулек. Потом они зашли в парк Независимости, где на высоком пьедестале стоял белый каменный ангел со сломанным крылом. С его запястий свисали разорванные оковы. Джон-Грейди отсчитывал про себя часы, оставшиеся до прихода поезда с юга, который увезет – или, может, все же не увезет – ее. Он сказал ей, что если она доверит свою жизнь ему, то он никогда не подведет ее и не обидит и будет любить до самой смерти, и она сказала, что верит ему.

Ближе к полудню на пути в гостиницу Алехандра взяла его за руку и повела через улицу.

Пойдем, я что-то тебе покажу, сказала она.

Они прошли вдоль стены собора, а потом, пройдя сквозь арочные ворота, вышли на другую улицу.

Куда ты меня ведешь?

В одно место.

Они шли по узкой извилистой улочке, миновали кожевенную мастерскую, лавку жестянщика, потом оказались на маленькой площади.

Здесь погиб мой дед. Отец мамы.

Где?

Вот здесь, на площади Пласуэла-де-Гвадалахарита.

Во время революции?

Да. В четырнадцатом году. Двадцать третьего июня. Он сражался под началом Рауля Мадеро. В бригаде из Сарагосы. Ему было двадцать четыре года. Они пришли сюда с севера. Дальше тогда уже никакого города не было… Он умер в чужом, незнакомом месте. Эскина де-ла-Калье-дель-Десео и эль-Кальехон-дель-Пенсадор-Мехикано[171]. И матери не оказалось рядом, чтобы оплакать сына. Все как на корридах. И птичка не вспорхнула… Только кровь. Кровь на камнях. Ну вот, я показала тебе, что хотела. Пошли.

Кто такой Мексиканский Мыслитель?