«Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…». Вечор, вчерась, намедни, третьего дня… Я люблю пробовать все эти анахронизмы на язык, катая их во рту, как гладкие камешки. И, если набрать вот таких слов-камешков побольше, то с непривычки начинаешь шепелявить уже по-настоящему, путаясь во фразах, как в подоле бального платья со шлейфом. Слова – та же одежда, – только не все это замечают.

– Вечор мела метель, милостивые государи, и вчерась мела, и третьего дни тоже, – говорю я грустно и с чувством.

Я плющу нос о стекло, но картина, зримая окрест, остается все той же: занесенные снегом геометрические ели и туи, зигзагами спускающиеся вниз, подсвеченные снизу, как муляжи в какой-нибудь псевдоисторической диораме. И эти зеленые насаждения даже на вид мерзлые-перемерзлые, и свет тоже мерзлый и неживой. Да и не зеленые они, а так… Какие-то коричнево-серые: только те, что топорщатся голубыми иглами еще как-то скрашивают пейзаж, остальные такие же унылые, как и добротный каменный забор c железными остриями и кляксами снега. Все это куда холоднее стекла… я отрываю от него лицо: все равно ничего нового не увижу. За нашим забором с карточными черными пиками тонет в снегах соседний участок, за ним – еще один. Мне начинает казаться, будто вся земля до самого горизонта поделена на такие вот участки с ледяными копьями оград. И даже если смыться отсюда, то все равно не выбраться, хоть беги сутками напролет… через мерзлые железяки, по стылому кирпичу, обламывая ногти, и оставляя на этих чертовых копьях частички самой себя. Пока они не разберут тебя на атомы: бесконечные заборы, условия, ограничения… Через тернии – к звездам… Звезд нынче не видно. Нынче, как и вчерась – анахронизм. И все что длилось и длилось сегодня – тоже сплошной анахронизм. Хронос – это время, ана – против. Время работает против нас. Или все-таки за? Этого я пока тоже не знаю…

Я все торчу у окна – единственного портала в мир, который у меня остался. Я отчаянно не люблю холода… зимы… снега… и противодействия. Марта говорит, что я избалована. У меня есть все, о чем они с моим отцом в юности могли только мечтать. Я даже училась в Англии. Этим Марта меня попрекает постоянно, страдальчески закатывая свои небесного цвета глазки, а потом на горестном длинном выдохе изрекает: «Боже мой… ты же училась в Англии! Нам в твои годы это и не снилось!». Я не знаю, что им снилось и снится ли вообще – но Англия – это было еще то времяпрепровождение, скажу я вам! Кроме того, ни моему драгоценному папаше, ни его сестре не возбранялось ни дружить с кем захочется, ни учиться как бог на душу положит, да и школа, в которую они ходили, была самая обыкновенная – разумеется, все это происходило еще в доисторические времена, когда школы были просто школами, а не колледжами, а то и академиями. Сейчас же просто западло обучаться где-нибудь, кроме колледжа, или лицея – но это уже совсем крайний случай. Однако чтобы окончательно пустить пыль в глаза, любящие родители еще и ссылают родное чадушко к басурманам!

Разумеется, в моем случае проблема состояла не в том, что Александрсергеич Пушкин был лицеистом, а я, Александра, просто кем ни попадя. Меня отправили в страну дождей и вечно волглого белья, чтобы оторвать от Дэна. Потому что пятнадцать – не время для любви. Пусть даже большой и светлой. Иногда мне хочется спросить: а что, сорок пять более подходящий возраст? Но я предпочитаю не дразнить гусей, хотя они бывают забавны когда сердятся – шипят и вытягивают шеи.

– Жили у бабуси… два веселых гуся… один серый, другой белый… Марат и Мартуся! – противным голосом пою я – но, слава богу, меня никто не слышит.