Никита помолчал. Но минут через пять он опять открыл рот.

– Москва – это вроде пустыни, – сказал он.

– Ну? – удивился дядя Миша. – Разве в пустыне есть дома? А люд ей-то в Москве сколько!

Но Никита уже ничего не отвечал. Он подумал, что дядя Миша, наверное, понимает, что он хочет сказать, а только ему хочется поговорить. А это так и было на самом деле.

В Сергиеве Никита с мамой должны были жить при детском клубе, где мама получила место. Но пока комната их была не устроена, дядя Миша взял их к себе. Он жил со своей женой в маленьком домике на краю города. Никите нравилось, что домик и все в нем маленькое, точно игрушечное: маленькие комнатки и кухня маленькая, а печка большая. И тепло.

Разбирали вещи, и день прошел очень быстро. А вечером мама сказала, что у нее есть для Никиты яичко, и пошла его варить. Никита же залез на кровать и нечаянно заснул.

Проснулся он только утром и сейчас же спросил:

– Мама, а где яичко?

– Вот оно, – радостно сказала мама, – кушай с хлебом.

Но Никита долго что-то соображал и наконец заплакал.

– Что с тобой? – растерянно спрашивала мама. – О чем ты плачешь?

– Я хочу вчера съесть яичко, – сквозь слезы отвечал Никита.

И он долго не мог утешиться, потому что понял невозвратимость прожитого дня.

Никите было 4 года.

Сережа только что встал.

Няня его умыла и застегнула ему все пуговицы. После этого он отправился в обход.

Сначала к папе, который как раз проснулся. – Папа, ты сто?

– Я ничего. А ты что?

Сережа тоже хочет сказать «ничего», но у него это выходит так:

– Ни-сю-во.

При этом круглая его рожица расплывается, и папе очень хочется поймать Сережу и поцеловать, но он уже у мамы.

Мама держит на руках новую, недавно родившуюся сестричку.

– Мама, ты сто?

– Я детку кормлю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа улыбается, и мама тоже. А детка еще не умеет улыбаться. Она только сосет и косится на Сережу одним глазом.

Теперь в кухню, к няне.

– Няня, ты сто?

– Я самовар ставлю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа трогает самовар пальцем и, наскоро обменявшись с няней улыбками, бежит в столовую к бабушке.

– Бабуська, ты сто, сидишь?

– Сижу, милый, чулок штопаю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа очень доволен разговором. Он думает, не начать ли обход сначала, но вдруг соображает, что все заняты, а он нет. Он хмурит брови, потом растопыривает пальцы и смотрит на них горестно.

– Пустые юки. Ай-яй-яй, пустые юки.

Может быть, дело дошло бы до слез, но тут как раз няня зовет пить молоко, и Сережа лезет на свой высокий стул.

На столе стоит его старая кружечка с отбитой ручкой. Сережа на нее смотрит любовно и сожалительно, но когда мама по ошибке хочет налить в нее молоко, он протестует:

– Неть. С ай-яй-яй-ем. Не надо с ай-яй-яй-ем.

Все сломанные вещи называются «с ай-яй-яй-ем».

Выпив молоко, Сережа опять озабоченно поглядывает на свои растопыренные пальцы, и мама поскорее дает ему фасольку.

Разноцветная фасоль в высокой жестянке и круглая деревянная чашечка – это одно из любимых Сережиных занятий. Он насыпает в чашечку немного фасоли и спрашивает маму:

– Мало?

– Мало, – говорит мама, наливая папе чаю.

Сережа подсыпает еще и опять спрашивает:

– Мало?

– Мало.

Так продолжается довольно долго. Наконец Сережа насыпает полную чашечку и спрашивает:

– Много?

– Много, – говорит мама, вытирая чашки.

Сережа, просияв улыбкой, высыпает всю фасоль обратно в жестянку и начинает сначала:

– Мало?

Он мог бы заниматься этим еще долго, но в это время звонят, и входит Баб-Вав.

– Погода очень хорошая, – говорит она. – Я пришла погулять с Сережей.

Баб-Вав – неродная бабушка. Она очень толстая и очень добрая. Сережа очень ее любит. Но все-таки он стоит в нерешительности: а как же фасолька? Но Баб-Вав берет его за руку, а мама уже надевает шапку.