Двери распахнуты. Бумаги валяются. Повсюду звонят телефоны. Он бегает из кабинета в кабинет. Берет трубку. Говорит: «Але!» Бежит к другому телефону. Надо, чтобы знали, что в Кремле все работают.
Потом Косыгин говорит о том, как был в Ленинграде зимой 42-го. Он – представитель Государственного Комитета Обороны. Он говорит о Дороге жизни через Ладогу. Ликвидировали заторы, боролись с излишней бюрократией, улаживали столкновения военных и гражданских властей. Из города везут людей, в город – муку, консервы, крупу. Проложили через озеро трубопровод. На складах с продуктами творилось черт знает что. Наводили порядок. Косыгин в своем рассказе сух, но все равно ощущается, что тогда он был сам себе хозяин. Ездит, отбирает оборудование на вывоз. Организует отправку детей.
Вдруг Косыгин спохватывается. Говорит, что все делается совместно с горкомом партии. На вопрос о разногласиях в руководстве города – ответ: никаких разногласий. Но Жданова Косыгин ни разу не упоминает.
Гранин пишет:
«Косыгин вел свой рассказ, умело огибая запретные места, искусно сворачивая. ‹…› По обеим сторонам его памяти тянулись запертые, опечатанные двери. Голова его хранила огромные материалы о блокаде, о войне. Расскажи, чего же ждать? Тем более что творили вы нашу историю, нашу судьбу безгласно, решали при закрытых дверях, никому не открывались в своих сомнениях и ошибках ‹…› Люди стали так немо, словно виновато, уходить из жизни».
Гранин спрашивает Косыгина о выборе во время эвакуации. О выборе между вывозом населения и вывозом оборудования. Между умирающими и станками. Гранин спрашивает о сложнейшем выборе: кому помогать – фронтовикам танками, самолетами или самим ленинградцам. Косыгин отвечает: «И людей вывозили, и оборудование».
Гранин упорствует. Хотя знает, что в том-то и мука была, что Косыгину нельзя было выбирать. С него требовали обеспечивать заводы. И ради этого идти на все. Но надо было и горожан вывозить, каждый день умирали тысячи. Гранин хочет услышать хоть слово о мучительности этого положения, хоть слово горечи. Нет, ни слова. Косыгин продолжает говорить о деле. Об этом он может рассказывать сколько угодно.
Разговор Гранина с Косыгиным происходит в 1978 году в его кабинете Председателя Совета Министров СССР. Это бывший кабинет Сталина. Косыгин сам подсказывает: «Да это же кабинет Сталина».
Гранин в ответ с чувством протянул: «М-да-а». Гранин пишет: «Косыгин бросил на меня взгляд, линялые его глазки похолодели».
Гранин пишет: «Господи, хоть бы что-нибудь сменил в этом кабинете. Старый, сильный, умный человек, который имеет огромную власть, и так зажат». Вопрос Гранина о Сталине в первый период войны Косыгин прерывает:
«О Сталине лучше не будем».
Зять Косыгина академик Гвишиани вспоминает:
«Привычка скрывать свои мысли и чувства, приобретенная за годы сталинской службы, осталась у Косыгина навсегда».
Хотя исключения были. Косыгин рассказывает Гранину, что 1942 год встречал с председателем Ленгорисполкома Попковым и с первым замом Сталина в Совнаркоме Вознесенским. Косыгин говорит: решили посмотреть какую-нибудь комедию. Во время просмотра звонит Сталин, вызывает к себе Косыгина, но сначала подробнейше расспрашивает, как именно они трое оказались вместе, как сговаривались.
Гранин спрашивает Косыгина: «А что, Сталин интересовался, как, кто, с кем и почему встречается?» И тут Косыгин ударяет кулаком по столу:
«Не вам судить о Сталине».
В 51-м году Вознесенский и Попков, с которыми Косыгин смотрел кино в 42-м году, а также его бывший коллега по Ленинграду, а в 51-м секретарь ЦК ВКП (б) Кузнецов, а также председатель Совмина РСФСР Родионов и второй секретарь Ленинградского горкома Капустин будут расстреляны по так называемому «ленинградскому делу», которое идет в череде сталинских послевоенных репрессий. Под пытками арестованные по «ленинградскому делу» дают показания на Косыгина. Косыгину, как и другим членам Политбюро, каждый день кладут на стол копии допросов. Косыгин каждый раз пишет обстоятельные письма Сталину. Усугубляет дело то, что Косыгин по линии жены приходится дальним родственником Кузнецову.