Соединение страстно-личного убеждения и серьезной логики в светском разговоре о модном католицизме вызвало поначалу чисто этикетную реакцию. Князь «был бледен и задыхался. Все переглядывались; но наконец старичок (Иван Петрович, затеявший этот разговор – Н.Т.) откровенно рассмеялся. Князь N вынул лорнет и, не отрываясь, рассматривал князя. Немчик-поэт выполз из угла и подвинулся поближе к столу, улыбаясь зловещею улыбкой» (544).

Не то ли недоверие и презрение демонстрировала толпа и к Христовым проповедям? Но князь не отступает. Ему необходимо убедить людей, заставить себе поверить. Он забывает и о политесе, и об обещаниях, данных Аглае. Он снова и снова перебивает сановного вольнодумца. «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь их изящна…»(545)

Воистину – проповедь самого князя изящной назвать трудно. Она рождается на наших глазах в волнении и страсти. Вот почему спор разгорается.

«– Но позвольте же, позвольте же, – забеспокоился ужасно Иван Петрович, озираясь кругом и даже начиная трусить, – все ваши мысли, конечно, похвальны и полны патриотизма, но все это в высшей степени преувеличено и… даже лучше об этом оставить…»

Князь пламенно опровергает старца: «Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено…» На возражение последовал начальственный окрик: «По-зволь-те же!» Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, и неподвижно, огненным взглядом глядел на Ивана Петровича»(545). Он и не думал отступать. Русская страстность овладела им. Его проповедь поднимается до высот мистических, его призывное пророчество не может не потрясти: «Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет перед изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше!» (546)

Наконец, заметив почти испуганную реакцию на свою «горячешную тираду» и осознав, что страстью своей он, скорее, навредил своей любимой идее, Мышкин останавливается: «Так я вас никого не оскорбил? Вы не поверите, как я счастлив от этой мысли; но так и должно быть!» И только когда он увидел, что старуха Белоконская рассмеялась «добрым смехом», что у Лизаветы Прокофьевны «просветлело лицо», что «просиял» Иван Федорович, князь решается на последнее, самое задушевное признание. Он хочет объяснить этим людям, что уже сейчас, именно они и являются тем самым благодатным «живым материалом», который не просто воспринимает Христовы заповеди, но и, не отдавая подчас себе в том отчета, воплощает их в жизнь. Происходит это не демонстративно, а естественно, потому что составляет органику православной натуры. Вот почему князь убежден, что идею о русском Христе нельзя считать несбыточной: «Вы думаете, я утопист? Идеолог? О нет, у меня, ей-Богу, все такие простые мысли… Вы не верите? Вы улыбаетесь? Знаете, что я подл иногда, потому что веру теряю; давеча я шел сюда и думал: «Ну, как я с ними заговорю? С какого слова надо начать, чтоб они хоть что-нибудь поняли?» Заметим, что надобность в самой проповеди не вызывает у Мышкина сомнений. До этого он говорил с людьми разных сословий, и вот теперь – высший свет, аристократы духа. И… «Как я боялся, но за вас я боялся больше, ужасно, ужасно!» (552) (Ср.: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших». – Еванг. от Луки, гл. 23).