, санск. корень ghr – сиять, gharma – жар = гарь и жертва[37]. У римлян жрецы назывались flamines (от flamma – огонь, пламя) и носили на головах убор, которому придавали вид пламени, возжигаемого ими на алтарях богов[38]. Так как пылающий огонь, охватывая дерево и другие вещества, быстро уничтожает их, подобно жадному, голодному зверю, терзающему свою добычу, то отсюда глагол «жрети» получил значение поедать, как это явствует из доныне сохранившейся в употреблении формы жрать. В Ипатьевской летописи встречаем следующее выражение: «и пойдоша (полки против врагов) кличюче, яко пожрети хотяще». Народные загадки говорят об огне: «белое ест, черное (т. е. уголь) теряет»[39]; «есть три брата родные: один ест не наестся (огонь), другой пьет не напьется (земля), третий гуляет не нагуляется (вода)»; «жую не жую, а jим та пожираю: вся жисть моя у тим, а з’ голоду умираю»; «зимой жрет, а летом спит» (печь). Согласно с этим, жертва стала обозначаться словом покорм, как засвидетельствовано песнями Краледворской рукописи: «dat’ pokrm bohovom», «ni w sumrky iim (богам) dawati iésti», хотя в том же памятнике встречаем выражение: paliti obiet. Такие обороты речи, возникавшие из поэтически-образных представлений народного ума, нечувствительно вели его к олицетворению священной стихии огня в виде человека или животного. Предания изображают огонь существом вечно голодным и прожорливым, с золотыми зубами и палящими языками, которыми он грызет и лижет свою несчастную жертву; выражение: «пламя лижет своими языками» до сих пор остается у нас общеупотребительным; огонь, по пословице, хуже вора: «тот хоть стены оставит, а пожар все пожирает»; народная загадка называет его разбойником, разорителем[40]. Вот почему, с одной стороны, слова, означающие сильный голод и жажду, сближаются с понятием горения (ср. пол. pragnać, pragnienie, prazyć, малорус, прягти, пряжить – жарить; «гладом таяти» и «затаяли, т. е. зажгли, свечу воску ярого»; слова жадный, жажда, старослав. ждати, может быть, сродны с корнем жег: «есть и пить хочется, ажио душу выжгло»); а с другой, слово «жертва» стало употребляться для обозначения всего, что попадает под гнет страшного насилия (жертва злобы, ненависти). Самое солнце, жаркие лучи которого испаряют влагу и палят землю утомительным зноем, в народных сказках нередко представляется готовым пожрать тех сказочных героев (представителей весенних грозовых туч), которые являются к нему с вопросами и мольбами. Так, в чешской сказке Солнцева мать говорит одному страннику: «můj syn je sice dobrá duše; ale když prijde na večer hladový domů, mohlo by se lehko stat, žeby tě upekl a snedl k večeri. Je tu prazdna kad’, priklopim ji na tě»[41]. И когда Солнце воротилось домой, то первым словом его было: «я чую человечье мясо». В вариантах этой сказки, сохранившихся у других славян, Солнцева мать сажает гостя под медное или золотое корыто, чтоб воротившееся Солнце не сожгло его. Немецкая сказка распространяет подобное воззрение и на месяц: «da kam es (Mädchen) zur Sonne, aber die war zu heiss und fürchterlich, und frass die kleinen Kinder. Eilig lief es weg und lief hin zu dem Mond, aber der war gar zu kalt und auch grausig und bös, und als er das Kind merkte, sprach er: ich rieche, rieche Menschenfleisch!» О тумане, исчезающем при восходе солнца, немцы выражаются: «die sonne frisst ihn auf». Как, с одной стороны, солнце, закрываемое тучами, представлялось пожираемым облачными великанами, так, с другой – оно само, подобно демоническому змею и великанам, сосет дождевую воду. Когда солнечные лучи прорезывают облака светлыми полосами, чехи говорят: «slunce vodu tahne», а немцы: «die sonne lasst wasser», т. e., по народному воззрению, жаркое солнце точно так же вытягивает из облачных источников дождь, как испаряет и сушит оно земные воды. Что касается месяца, то злобный характер придан ему как представителю ночи и приводимых ею темных сил. На этих основаниях фантазия породнила солнце и месяц с поедучими великанами: sonnen und mondriesen. Огонь на домашнем очаге можно поддерживать только приношением ему разных сгораемых материалов; пожирая их, он живет, но тотчас же погасает (= умирает), как скоро они превратятся в пепел. Так сама собою, простым и естественным путем, возникла жертва огню. Что у славян были жертвоприношения очагу – это прямо можно допустить, зная существование их у других народов индоевропейской семьи; но сверх того мы можем указать на свидетельства преданий и старинных обрядов. У чехов в обычае – от каждой яствы полагать часть в огонь: пренебрежение этою обязанностью влечет за собою опасность пострадать от огня; когда пекут хлебы из новой ржи, то в разведенное пламя бросают кусок теста, дабы не пригорел ни один хлеб. Чтобы предохранить дом от пожара, в Каринтии кормят огонь, т. е. бросают в затопленную печь свиное сало и другие яства. Истрийские славяне кормят возжженный на Иванов день чурбан, обсыпая его хлебными зернами. При зимнем повороте солнца сербы зажигают в домашней печи дубовый обрубок (бадняк), а в разведенное пламя бросают деньги, сыплют хлебные зерна, муку и соль, льют вино и масло и молят о плодородии в стадах и жатвах и изобилии в доме. Ударяя кочергою по горящему полену, они приговаривают: «сколько искр, столько бы коров, коней, коз, овец, свиней, ульев, счастья и удачи!» Возжжение бадняка известно и в Черногории, и у болгар, и везде оно сопровождается семейным пиршеством; у нас же уцелела только обрядовая трапеза, совершаемая накануне Рождества, по окончании которой выносят на двор опорожненные горшки и разбивают их об землю, чтобы прогнать из дому всякий недостаток. Сходно с сейчас указанным сербским причитанием, в Архангельской губ. в заключение свадебного стола, когда будет съедена каша, кидают пустой горшок в печь, с приговором: «сколько черепья, столько молодым ребят!»