– Когда я касаюсь губами его лба, – сказала она, – мне слышится аромат невинной юности.

Эгон не выносил, когда мать начинала говорить цитатами из плохих «семейных» романов. Резче, чем следовало, он ответил:

– Вы, мама, переоцениваете невинность этого «мальчика».

– Ах, перестань, пожалуйста, ты всегда стремишься испортить мне настроение!

Сердито шурша платьем, она выплыла из комнаты.

Эгон через плечо Эрнста поглядел в газету. Среди мелких заметок одна остановила его внимание – то было сообщение о смерти Марии Кюри.

– Для нее нашлось всего три строки, а тут же рядом о смерти какого-нибудь бандита напишут целую статью.

– О ком ты говоришь? – спросил Эрнст.

– Мария Кюри!

– Какая-нибудь французская девчонка?

Эгон в изумлении посмотрел на брата:

– Ты не знаешь?

– Я предпочитаю немецкий театр.

– Ты действительно «невинен» до полного идиотизма.

– Но, но!

Эрнст вынул сигареты и закурил. Эгон заметил, что сигареты дорогие, египетские.

– Откуда у тебя деньги? Даже я не могу позволить себе таких.

– Каждый имеет то, что заслужил!

В комнату вошел Отто, он был весел, уверен в себе. Вместе с ним в комнату проник терпкий аромат французских духов. Отто кивнул братьям.

– Боюсь, что я привез нашему старику плохой подарок от Гаусса, – сказал Отто. – Мой генерал прислал поздравление, но наотрез отказался приехать на чашку чаю. Ссылается на дела.

Эгон нахмурился и сказал:

– Мне искренне жаль отца.

Эрнст пустил к потолку струю дыма и, вытянув ноги, откинулся на спинку кресла.

– Старик должен был вовремя подумать о том, чтобы не остаться за бортом.

– Ему поздно переделывать себя, – с укоризной сказал Эгон.

– Эрнст прав, – заметил Отто. – Никогда не поздно повернуть, если знаешь, куда нужно сделать поворот.

– Правильно, Отто! А ты, доктор, просто глуп, – сказал Эрнст. – Если бы мы все жили старыми взглядами, жизнь топталась бы на месте.

– Мне противно с тобою говорить, – брезгливо проговорил Эгон.

– Ну, ну, милые братцы, перестаньте ссориться, – пробормотал Отто. – Лучше я расскажу вам новый анекдот…

– Это просто удивительно, – сказал Эгон: – Отто весел, а ведь чуть ли не вчера он был свидетелем того, как убивали Рема, которому он служил.

– Эгон понимает все удивительно примитивно. Я действительно намерен был служить рядом с Ремом, но это вовсе не значит, что я собирался служить Рему.

– Не понимаю…

– Ты действительно ничего не понимаешь! – с досадой отмахнулся Отто.

– А после этой резни стал еще меньше понимать в политике наци, – согласился Эгон.

– Осторожнее, доктор! – проговорил Эрнст.

– Можно повеситься от одной мысли быть всегда и во всем осторожным, даже с глазу на глаз с родными братьями! – Эгон прищурился на дымок своей сигареты. – А то, чего доброго, тоже станешь жертвой очередной ночи длинных ножей… Впрочем, не думаю, чтобы такие эксперименты можно было часто повторять. История не может этого позволить.

– Ты ошибаешься, доктор! – Эрнст был вдвое моложе Эгона, но говорил так, как если бы перед ним был желторотый юнец. – История Германии – это мы! И она не простит ничего тем, кому не простим мы. Варфоломеевская ночь? Нельзя все понимать так буквально. Ночь может быть такою долгой, как нам нужно. Мы можем растянуть ее на месяц, на год, на век.

– Вековая ночь над Германией?

– Над Германией? Над Европой, над миром!

– На все время существования режима наци?

– На то время, пока мы не покорим земной шар. Чтобы покончить с Ремом, оказалось достаточно одной ночи. Чтобы расправиться с евреями, нам может понадобиться год.

– Год святого Варфоломея!

– Да. А там французы. Дальше – очередь славян, негров, – бойко тараторил Эрнст. – Может быть, это будет Варфоломеевский век.