– О, до конца я ее не прочел. Должен вам признаться, я не большой охотник до чтения. За всю жизнь мне понравился только «Робинзон»… ах да, еще «Аладдин». Вот я и уронил себя в ваших глазах.

Жюльюс медленно поднял руку вверх:

– Мне вас просто жалко: вы лишаете себя великих радостей.

– У меня есть другие.

– Должно быть, не столь доброкачественные.

– Уж это будьте благонадежны! – Лафкадио рассмеялся с позволительной степенью бесцеремонности.

– И когда-нибудь вы об этом пожалеете, – сказал Жюльюс, несколько задетый его зубоскальством.

– Когда будет уже поздно… – нравоучительно подхватил Лафкадио и вдруг переменил тон: – А вам забавно сочинять?

Жюльюс выпрямился в кресле.

– Я сочиняю не для забавы, – благородно произнес он. – Когда я пишу, то обретаю радости более высокие, чем дает сама жизнь. Впрочем, одно другому не мешает.

– Само собой… – И вдруг, опять возвышая словно по небрежности уроненный тон разговора: – А знаете ли вы, что портит мне почерк? Помарки, поправки, зачеркивания в тексте…

– А вы думаете, в жизни мы ничего не исправляем? – зажегся Жюльюс.

– Вы не так меня поняли. В жизни, говорят, можно исправить себя, можно стать лучше, но нельзя поправить того, что уже сделал. Вот из-за этого права на поправку писательство и получается делом таким нетрезвым, таким… – Он не договорил. – Да-да, вот это мне и кажется прекрасным в жизни: писать приходится по сырой штукатурке. Никаких исправлений быть не может.

– А в вашей жизни многое следовало бы поправить?

– Да нет… пока не очень… А раз все равно нельзя… – Лафкадио помолчал немного, потом сказал: – А ведь как раз из желания что-то исправить я швырнул свой блокнот в огонь! Как видите, слишком поздно. Но признайтесь – вы же там ничего не поняли.

Нет, в этом Жюльюс признаться никак не мог.

– Вы позволите задать вам несколько вопросов? – сказал он вместо ответа.

Лафкадио вскочил так стремительно, что Жюльюс подумал – он хочет убежать, но юноша просто подошел к окну и приподнял кисейную занавеску:

– Это ваш сад?

– Нет, – ответил Жюльюс.

– Милостивый государь, – продолжал Лафкадио не оборачиваясь, – до сих пор я никому на свете не позволял разглядывать никаких подробностей своей жизни. – Он подошел к Жюльюсу, который теперь опять видел в нем просто мальчишку. – Но сегодня у меня праздник; я хочу единственный раз в жизни дать себе отдых. Задавайте свои вопросы, я обязываюсь ответить на все. Да, прежде всего надо вам сказать: я выставил за дверь ту девицу, которая вам вчера открыла.

Из приличия Жюльюс изобразил удрученный вид:

– Из-за меня? Поверьте…

– Да что там, я давно уже думал, как от нее отделаться.

– Вы с ней… жили? – неуклюже спросил Жюльюс.

– Да, гигиены ради… Впрочем, как можно реже и притом в память об одном друге, который был ее любовником.

– Не о господине ли Протосе? – сказал Жюльюс наугад. Он решил подавить в себе всякое возмущение, брезгливость, осуждение и в этот первый день показывать лишь столько удивления, чтобы своими репликами разговорить юношу.

– Да, Протоса! – весело засмеялся Лафкадио. – А хотите знать, кто такой Протос?

– Узнав нечто о ваших друзьях, я, быть может, и о вас что-нибудь смогу узнать.

– Он итальянец, зовут его… честное слово, не помню, да и какая разница! Все товарищи, даже учителя звали его только этим прозвищем – с того дня, когда он вдруг получил первое место за греческое сочинение.

– А я вот и не припомню, бывал ли сам когда-нибудь первым, – сказал Жюльюс, чтобы разговор пошел доверительней, – но водиться с первыми учениками тоже любил. Так, значит, Протос…