Пинский, обычно тихий и молчаливый, смолчал и на этот раз, только наклонил ниже голову, обиженно пряча глаза. Костаки тоже промолчал, но промолчал по-своему. Без слов, почти не оборачиваясь, врезал Мухину в лицо кулаком. Тот, поперхнувшись, свалился на дно окопа и в ярости прошипел:

– Ты чё, совсем рамсы попутал, пиндос сраный?

Вскочил и кинулся на Константина. Но тут же был сбит на землю новым ударом. На этот раз полученным от Шевченко, что оказалось для Мухина не меньшей неожиданностью. Ладно бы Зильбер, но Зильбера-то рядом не было.

– За что? – просвистел он сквозь зубы.

– За фашистскую пропаганду, – злобным шепотом бросил Мишка. – Понял, урка недоделанная?

Мухину, оскорбленному до последней крайности, только и осталось, что пробурчать – тихо, чтобы слышал только я:

– Фраера позорные… Правда, Леха?

Нашел у кого сочувствия искать.

В этот раз вместе с нами был Сергеев, шел себе впереди, погруженный в свои командирские мысли. Заслышав неподобающий шум, вернулся и резко спросил:

– Шевченко, что там у тебя?

Михаил попытался замять инцидент.

– Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

Сергеев не поверил и, ткнув пальцем в Мухина, приказал:

– Ко мне!

Мухин подбежал чуть ли не рысцой и в несвойственной ему манере доложился:

– По вашему приказанию прибыл, товарищ ста…

Не дослушав до конца, Сергеев взял его за грудки и, прижав к стене траншеи, прочел короткое дисциплинарное наставление, завершив его следующими словами:

– И запомни, морда уголовная, здесь фраеров нету. И блатных нету тоже. Здесь все солдаты – и ты среди них пока самый распоследний. Будешь выкобениваться – придушу своими руками. А чтоб не сомневался, получи для профилактики.

И раза два, с виду легонько, встряхнул бытовика, аккуратно приложив того спиной о земляную стенку. На лице у Мухина застыло удивление – откуда старший лейтенант узнал про фраеров? Не мог же услышать на таком расстоянии. А я обратил внимание на кое-что выпавшее из его кармана при вторичном падении. Поднял и в свете взлетевшей в небо красноватой ракеты удостоверился – мой ножик. Тот самый, что пропал месяц назад.

– Слушай, друг, – сказал я Мухину, когда старший лейтенант отошел и мы, отстав от прочих, остались наедине, – где-то я уже встречал этот предмет.

– Нравится – бери, – предложил с готовностью Мухин. И, размазывая по физиономии сопли и грязь, побрел следом за мною, то и дело спотыкаясь в темноте и вполголоса чертыхаясь.

Так, под тихую брань Мухина, пение кузнечиков и редкий треск немецких пулеметов, я в очередной раз убедился – для исправления людей порою нужно совсем немного. Но характер такое исправление, как правило, имеет временный, и забывать об этом не следует никогда.

И еще я подумал – надо бы спросить у младшего лейтенанта, кто такие пиндосы.

27-28 мая 1942 года, двести десятый и двести одиннадцатый день обороны Севастополя

Ничего еще не началось, а мы за один день потеряли двух людей. Из числа самых нужных, сколь бы несправедливо ни звучали такие слова по отношению к другим. Сначала ранили Семашко. Не сильно – но батарея осталась без санинструктора, знающего, опытного, да еще с подходящей фамилией. А спустя час засыпало Игнатыча – и мы оказались без комиссара. Теперь вся надежда была на скорое возвращение Некрасова. Так я думал. Но оказалось – ошибался.

– Можешь себя и меня поздравить, – сказал мне Бергман, когда я, побывав с отделением Шевченко на одной из ближних наблюдательных точек, завернул перед сном к нему в блиндаж.