Шторм утих только спустя сутки. На моряков страшно было смотреть. Оборванные, побитые, с многочисленными синяками и ссадинами, они едва держались на ногах, и то больше усилием воли, нежели по своему физическому состоянию. А тут еще одна беда приключилась: на корабле не оказалось почти никаких продуктов. Наверное, каперы весь запас провианта, хранившийся в кладовке кока, забрали на когг Ендриха Асмуса, чтобы отпраздновать удачу. А то, что оставалось, или смыло за борт, или было безнадежно испорчено соленой водой.

Клаус Тоде, обладающий потрясающим нюхом на спиртное, все же нашел несколько полных бутылок с крепкой мадерой. На вине они и держались, сколько могли – в полупьяном состоянии, которое временами, особенно по ночам, становилось похожим на горячечный бред. Куда волны несли полуразрушенный пинк, понять было невозможно – над морем почти все время стоял туман. Когда их прибило к берегу, Карстен Роде услышал скрежет обшивки по камням и ощутил сильный толчок, но его затуманенное алкоголем и голодом сознание никак не отреагировало на этот факт…

– А што, немчура, живы-то? – раздался чей-то задорный голос, и Голштинец, погруженный в невеселые воспоминания, вздрогнул. – Пора вставать. Чай, вторые сутки пошли, как вы тут дрыхните. Изголодались, поди.

Он повернулся на голос и увидел там светловолосого паренька в вышитой рубахе. Тот держал в руках плетенную из лозы корзину с едой.

– Повезло ить вам… – Парень сноровисто накрыл на стол и расставил миски. – Это я вас выглядел-то. Вот и выходит, что вы мои крестники… – Он рассмеялся. – Милости просим трапезничать, господа хорошие!

– Нихт ферштеен… Нэ по-ни-майт.. – наконец вспомнил Карстен Роде русскую речь.

 В Копенгагене (или Копногове, как русские называли столицу Дании) ему приходилось общаться с новгородскими купцами, но это было давно, и его скудный запас здешних слов успел выветриться из головы.

– А чего ж тут непонятно? – удивился парень. – Меня зовут Ондрюшка… запомнил? Он-дрю-шка! – Он похлопал себя по груди. – Смекай. А как тебя кличут? Какое твое имя?

Голштинец наконец понял, чего хотят от него, приязненно улыбнулся и ответил:

– Карстен. Ихь хайсэ Карстен.

– Вот и ладушки. Познакомились, значит. Кар-стен… – Ондрюшка попробовал на звук имя Голштинца, чтобы не забыть. – Поднимайся, будем кушать. Ам-ам… понятно?

– Я, я! – радостно закивал головой Карстен Роде, вдруг почувствовавший зверский аппетит.

– Нет, не только ты… – Ондрюшка не знал, что в немецком языке «я» означает «да». – Зови и остальных. Порато скусной хлебот[47] получился. С пылу с жару. Для поправки здоровья само то. Ужо Февронья постаралась. С ряпушкой и семужкой, на курином наваре. Царская еда.

Карстен растолкал Клауса Тоде, который и здоровый-то любил поспать, а уж в болезненном состоянии – тем более. Ганс Дитрихсен поднялся быстро и без посторонней помощи. На удивление, рана уже почти не болела, только ныла, и он пожирал глазами яства, расставленные на столе. Кроме наваристой ухи им подали добрый кусок запеченной на вертеле свинины, целую миску жареных гольцов, свежий ржаной хлеб и кувшин сбитня[48].

Голштинец слышал об этом напитке, но отведать еще не приходилось. Горячий медовый вкус очень ему понравился, а теплая хмельная волна, мягко прокатившаяся по всему телу, мигом вымыла из головы черные мысли, и он с воодушевлением набросился на еду. Остальные тоже не отставали: воспоминание о голодных днях на пинке, которое все еще было очень живо, помимо воли заставляло набивать желудки под завязку.