Так шли они в сумерках февральской ночи по петляющей среди деревьев накатанной дороге, и, пересекая полосу редколесья, раздалось громкое, заполошным голосом: «Стой, кто идет, стой, стрелять буду!» И неожиданный выстрел, пуля циркнула над их головами, Бондарев с размаху ткнулся в обочину дороги, а Сазонов забористым матом покрыл стрелявшего, но тот без предупреждения выстрелил еще раз, и снова испуганный голос прокричал: «Ложись, а то застрелю…» Дмитрий Васильевич, уже лежа, начал криком вести переговоры, но тот, стоявший в редколесье, продолжал стрелять. Потом наступила тишина. Они лежали на обочине дороги, и капитан своим охрипшим тенорком прокричал, что требует к себе старшего, но встать уже не решился, рискуя получить пулю. Томительно шло время, но вот впереди послышались голоса: «Ну, чего ты стрельбу открыл…» – другой испуганный, оправдываясь звонким голосом: «Кричу «стой», а они идут на меня, а я же, товарищ сержант, плохо вижу от куриной слепоты, вот и стал стрелять…» Потом они встали, подошли, и Бондарев дал волю своему возмущению за этот страх и испуг от неожиданного выстрела, беспомощного лежания на снегу, почти с визгом в голосе требовал назвать фамилию их начальника и немедленного наказания патрульного, все повторяя, что он этого без последствий не оставит! Сержант молча слушал разнос майора, а потом уже виноватым голосом стал оправдываться, что в парный патруль назначили молодых, из необстрелянного пополнения. Напарник, как старший, ушел за харчами в роту, ну а этот, что с него взять: дрожит как осиновый лист, да еще куриная слепота навалилась на него, – вот он со страху и стал пулять. «Скажите спасибо, что я ему винтовку, а не автомат дал, вот тогда могло быть несчастье». Сазонов уже остыл от злости и посоветовал сержанту подбирать в наряд здоровых солдат. Сержант согласился с ним, но с сомнением в голосе сказал: «Да где ж их взять, здоровых?! Вон присылают к нам молодежь, а они через одного дистрофики – в тылу совсем отощал народ…» – и замолчал, вспомнив, наверное, и свой собственный дом, своих домашних и их нелегкое житье.

Бондарев опять порывался отчитывать сержанта, но капитан скороговоркой начал: «Ну, майор, хватит тебе кипятиться, видишь, обошлось все по-хорошему?!» Но тут его заместитель чуть не задохнулся от возмущения: «Как вы, капитан, смеете указывать мне, майору, как вести себя, не надо забывать – в нашей армии есть уставы и наставления; и вы должны соблюдать субординацию. Или в вашем отделе ее не соблюдают? Сейчас вы не потребовали наказать патрульного, а завтра он уложит в снег полковника». – «А потом даже генерала, – скороговоркой добавил Сазонов и, сохранив насмешливый тон, продолжил, – ну а потом маршала, а потом…» – «А потом, ну, говорите, кто за маршалом, Верховный, да? – взвился, брызгая слюной, Бондарев. – Вы это хотели сказать?» – «Это вы сами сказали, товарищ майор, и меня на слове не ловите. И не забывайте, что хотя вы и майор, но я ваш начальник, и прекратите козырять, что вы майор, мне это уже начинает надоедать…» – добавил с твердостью в голосе и решительным шагом пошел впереди Бондарева. Тот не ожидал такого решительного тона и так и остался стоять с открытым ртом, желая возразить, но передумал и, пробормотав что-то про себя, двинулся вслед за ним.

Совещание начальников служб дивизии проходило в большой штабной палатке с железной бочкой, переделанной под печь. Здесь собрались офицеры разных званий и разного возраста: вот малорослый, щуплый на вид, но с громким голосом – зам по тылу дивизии, подполковник Будылев, в далеком прошлом участник гражданской войны; высокий и статный – начальник связи, майор Гранкин; рядом с ним, как всегда, неразлучно стоял комбат связи Кузьмин, а там, в глубине, вокруг печки, офицеры службы тыла, химзащиты, саперно-инженерной, артиллерийской и разных других служб – Сазонов не знал их лично, но о многих наслышан был по сообщениям осведомления и агентуры. Большинство из них и не догадывались, что их фамилии, встречи на редких застольях, промахи по службе и разговорчики вольного толка оседали в Особом отделе, недремлющее око, а точнее сказать, длинные уши которого, установленные при рождении власти и промытые кровью Большого террора в середине тридцатых годов, с помощью секретного осведомления, атмосферы добровольного наушничества стремились узнать все и обо всем.