Во как здорово! Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Ай да бояре, ай да сукины дети! Вот удружили, сами того не желая! Да и Дмитрий тоже молодчина!

– А еще я им поведал, что ныне же изорву твои вотчинные грамоты, – заметил он, норовя пригасить мою радость, и с иронией добавил: – Но ты не боись – гол яко сокол не останешься. Указ об отнятии у тебя Климянтино и Кологрива подпишу, а Ольховку за тобой оставлю. Не бог весть что, но ты ж у меня бессребреник, яко та белая ворона, потому, мыслится, с тебя и оной деревни довольно будет.

Отлично!

И тут он пальцем в небо.

Плевал я на эти вотчины, зато Ольховка...

Погоди-погоди, а как же Домнино? Но сразу вспомнил, что я ее передал Алехе, и лишний раз порадовался за себя – вовремя сработал.

– Благодарствую, царь-батюшка, – склонился я перед ним в поклоне.

Вообще-то полагалось впасть в уныние, ну хотя бы сделать вид, чтобы порадовать государя, но у меня никак не получалось – веселье упрямо лезло наружу, и поди удержи.

– К тому ж твой отъезд не расходится и с моим желанием, – проворчал он, явно злясь, что и на это мне наплевать. – Я тут вечор подумал и ажно сам себе подивился – и чего это я так рьяно настаивал, чтоб ты остался тут? Если мой друг дружит с моим врагом, то мне не следует водиться с другом. Пожалуй, и впрямь ни к чему допускать до себя муху, коя до того сиживала на змее, пущай и дохлой.

– Пусть так, – с улыбкой согласился я. – Мне-то всегда казалось, что я чуть покрупнее мухи, но раз ты считаешь, что в птеродактили не гожусь, то государю виднее.

– Перодакиль? – оторопел он.

– Это... такой древний... орел, – пояснил я. – Сейчас уже вымер... почти.

– А-а-а, – рассеянно протянул он, потер переносицу и вдруг устало и очень грустно, с какой-то затаенной печалью в голосе осведомился: – Ну а коль теперь мы с тобой уладились, можешь мне как на духу поведать истину? – И заторопился, словно боясь, что пройдет миг-другой и он уже не решится задать этот вопрос: – Почто ты так к Годунову прикипел? Чем он тебе столь шибко угодил, что ты в мою сторону и глядеть не желаешь?

Я немного замялся, но откровенность за откровенность, а там будь что будет.

– Не люблю, когда обижают слабых, – твердо ответил я и посоветовал: – Вспомни Путивль, и ты сам убедишься, что я не лгу. Тогда слаб был ты. Пусть не духом, а по своему положению, но слаб. И я был с тобой. Возможно, что остался бы и дальше, если бы верил тебе, как тогда, но... Мне не хочется быть рядом с тем, кто не всегда держит свое слово.

Он порывисто вскочил на ноги, неловко двинув локтем, отчего резной стул с грохотом повалился на пол. Оглянувшись, он зло пнул его носком сапога, но сразу же, зашипев от боли, нагнулся, потирая ушибленное о неподатливый дуб место.

Я стоял молча, никак не реагируя.

Дмитрий угрюмо покосился на меня – не думаю ли я смеяться, но, не отыскав на моем лице ни тени улыбки, проворчал:

– Можно подумать, что ты его всегда держишь.

– Так я и не говорил, что похож на Иисуса, – пожал плечами я. – Если меня ударить по щеке, я вначале врежу ему от души, потом добавлю и, лишь когда обидчик упадет, подставлю ему другую щеку, да и то лишь чтобы подразнить. Правда, лежачего врага добивать не стану, если только он не подлец. И если уж даю кому слово, то от него не отступаюсь.

– Вот как, – протянул он, выпрямляясь, и задумчиво повторил: – Вот, значит, ты как. Что ж, тогда...

Я насторожился, мысленно ругая себя за чрезмерную искренность, которая как пить дать прямо сейчас мне и аукнется.

– А ведь мне тебя защищать перед боярами не с руки, – вдруг заметил он. – Ежели они не угомонятся да сызнова челом ударят, я уж и не знаю, яко мне быти. Да и на кой мне так уж рьяно на твою заступу вставать, коль ты не мой человек?