Жаль, что силы воли парню хватило ненадолго – несмотря на любовь к поэзии, спустя минут десять зрачки его глаз вновь стали закатываться куда-то вверх, и встревоженная травница заметила мне:

– Федор Константиныч, ежели он не того, то как бы худа не стряслось.

Я прикусил губу. И что мне с ним делать, коли он даже и на стихи не реагирует? Получается, о прочих уговорах и речи быть не может. Значит...

Пришлось подойти к нему, потрясти, а когда и это не помогло, я заорал ему прямо в ухо:

– Ты зенки свои разноцветные растопырь!

Так и есть – дернулся, ресницы нехотя разлепились. Получалось, действует. Значит, придется и дальше в том же духе.

И на протяжении последующего получаса я неустанно и изобретательно издевался над ним, пройдясь вначале по синему, а далее по желтому, обозвав его цветом детской неожиданности, а потом и еще хлеще, отдельно прокомментировав коричневые пятнышки на зрачке. Затем пробежался по всему этому вместе, подробно пояснив, как гнусно выглядит в совокупности и на какие ассоциации наводит людей.

Честно говоря, неприятно было видеть искреннее изумление на лице этого простодушного парня, которое довольно-таки быстро перешло в злость, а та в свою очередь в ненависть. Но что делать, коли эта самая ненависть помогала ему не терять сознание?

Он даже пытался мне отвечать, правда, язык совсем заплетался, а потому я понял далеко не все, а треть, но и ее хватило, чтобы уразуметь – когда Хворостинин встанет на ноги, то первым делом ударит на меня челом государю и потребует «поля», ибо такие оскорбления можно смыть лишь кровью.

Ну и ладно, ты только вначале выживи, поскольку сейчас задача одна – любой ценой продержать тебя на плаву, то бишь в сознании...

– Ну а теперь пущай спит, – через час заметила ключница.

И вовремя. Я к тому времени уже иссяк и собирался начать повтор своих издевок, отчего эффект, скорее всего, изрядно поубавился бы.

А на выходе из терема меня еще попрекнул дворский. Дескать, он-то полагал, что я скажу его хозяину какие-нибудь добрые слова, утешение, а я эвон как.

– И не совестно так с умирающим-то, княже? – спросил он печально.

– С кем говоришь, холоп?! – сурово спросил я его, в душе подивившись смелости старика.

– А мне ныне все одно, – упрямо насупился Бубуля, продолжая с упреком глядеть на меня.

Я не стал ничего пояснять – очень уж устал, а вот ключница не утерпела и молвила ему парочку ласковых. Дескать, брань на воротах не виснет, зато именно благодаря ей удалось продержать Хворостинина в сознании, и теперь он спокойно почивает, а бог даст, через три-четыре дня и вовсе поднимется на ноги.

Заодно проинструктировала, когда и чем поить, причем через каждые два часа. И не жалеть, если спит, – будить без всякой жалости, ибо без питья смерть ему обеспечена.

– А ежели не захочет просыпаться? – робко осведомился дворский, обрадованный столь приятным известием и смущенный оттого, что, как оказалось, напрасно набросился на меня с попреками.

– Яко хотишь, тако и поднимай, – буркнула травница. – А коль совсем никак, то... вона, словеса князя Федора Константиныча ему напомни, дак он вмиг встрепенется. Мол, нельзя ему теперь помирать, покамест он с ним не сочтется... – И сразу повернувшись ко мне, не обращая внимания на Бубулю, семенившего сзади, с усмешкой заметила: – А лихо ты ему. Не боишься, что он и впрямь поля потребует, когда в себя придет?

– Лишь бы пришел, – устало отозвался я, – а там будет время, извинюсь. Иван же не дурак, должен был понять, что деваться некуда. Сама видела – даже стихи не помогали.