Такой обмен мнениями вызывал тревогу – не в последнюю очередь потому, что власть столкнулась с большой проблемой – существованием недовольной молодежи. В последние годы жизни Сталина в СССР наблюдался резкий рост преступности среди несовершеннолетних – от массовых нарушений дисциплины до случаев насилия и даже убийств в школах. Сначала ответственность за это была возложена на существовавший культ фильмов о Тарзане, которые вдохновили «в остальном нормальных» советских молодых людей на то, чтобы качаться на деревьях и лазать через форточки в квартиры на верхних этажах зданий. Затем распространились «нарочно лохматые» стрижки и «попугайская» одежда[152]. Появились модники в западном стиле, которые носили костюмы с подшитыми плечами, брюки клеш и яркие галстуки, а говорили только на доморощенном английском (или, как два образованных хулигана^>[153], устроившие дебош в гостинице «Москва», на английском и на латыни). Комсомол объявил войну хипстерам (по-русски их называли стилягами), а также «“аристократам” и другим бездельникам и хулиганам»[154]. Неприязнь к ним зашла так далеко, что кое-кто стал предлагать отправить их в трудовые лагеря. Во время фестиваля стиляги не только пялились на синие джинсы гостей; джинсы, как горячие пирожки, расхватывали на черном рынке. Многие люди очень интересовались американскими косметикой, аппаратурой, машинами, сигаретами. Почти все молодые люди пытались играть в джаз-бэндах – и это несмотря на неприятности, которые обещала распространившаяся поговорка «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»[155]. Миллионы людей слушали по ночам программы Уиллиса Коновера о джазе, которые передавала радиостанция «Голос Америки», несмотря на попытки глушения[156]. Объявленная вне закона американская музыка была настолько популярна, что первые американские студенты, прибывшие по обмену в Московский университет, делились потом байками о том, что русские девушки из университетского общежития дарили секс за записи джаза и поп-музыки [TOML, 164]. После фестивального концерта британской джазовой группы один молодой человек ухитрился проскользнуть мимо кагэбэшной охраны и пробраться за кулисы, повторяя, как мантру, имена легендарных американских джазовых музыкантов. В ответ он получил первый профессиональный урок игры на саксофоне, который Сталин запретил как вражеский инструмент, и весь фестиваль работал в качестве шестого музыканта квинтета[157]. Естественно, что на фестивальном конкурсе песни западная музыка победить не смогла: эта честь была оказана сентиментальной песенке «Подмосковные вечера» – к удивлению ее авторов, Василия Соловьева-Седого и Михаила Матусовского, которые написали песню в 1955 году (песня сначала называлась «Ленинградские вечера» и считалась легковесной и проходной). Как бы то ни было, на конкурсе она заняла первое место и оказалась у всех на устах.

Программа фестиваля достигла апогея, когда улицы заполнили москвички и иностранцы, которые танцевали джиттербаг или ходили, взявшись за руки, под транспарантами с портретами Ленина. Проще говоря, между русскими девушками и иностранными мужчинами, особенно чернокожими, вспыхнула невероятной силы страсть. Темные поля и леса рядом с гостиницами на краю города, в которых жили гости, заполнили пары, неистово занимавшиеся сексом. Срочно были организованы специальные летучие моторизованные дружины на грузовиках, снабженные осветительными приборами. Угрюмые дружинники-комсомольцы в одинаковых костюмах устраивали облавы, стараясь застать парочки на месте преступления и задержать провинившихся девушек. Но в зарегламентированной Москве, городе иерархий и одиноких людей, соблазн пообщаться с экзотическими иностранцами был слишком силен, и через девять месяцев после фестиваля здесь возникло то, что иносказательно называли «международный беби-бум».