– М-м-м-м-м…

Она звонила ему каждые десять минут, пока около одиннадцати он не вставал. В 12:45 открывалась дверь, которая находилась слева от ее стола с пишущей машинкой, и в проеме возникала его кудрявая голова. «Дорогая, я страшно голоден», – обычно говорил он. Они шли вниз, в Beefburger Hall, и обедали гамбургерами по 35 центов или, если Наоми решала покутить, чизбургерами по 45 центов [124]. Для Наоми, которая была старше Вана на пять лет, он оставался милым забавным мальчиком, который, прижав нос к стеклу, большими глазами смотрит на все, что делается за окном. Он всегда казался ей невероятно милым – кроме одного раза, когда его родители двое суток не сообщали, где они находятся, и он взбесился, обзванивая все места, в которых они могли быть, пока наконец не разыскал маму с папой[125].

До тех пор пока Сол Юрок не отвечал на запросы, а Советский Союз был отгорожен непроницаемым железным занавесом, мечты Вана посетить Россию оставались бесплодными фантазиями. Только в октябре 1955 года, через три месяца после того, как он встретил свой очередной и ненавистный двадцать первый день рождения, до Нью-Йорка долетел из Москвы первый порыв ветра перемен. Он принял форму дородного Эмиля Гилельса, пианиста-виртуоза, который считался в Советском Союзе вторым после Святослава Рихтера, что ставило его в один ряд с лучшими пианистами мира. Гилельс оказался первым советским музыкантом, который посетил Соединенные Штаты после войны. Его визит стал большой сенсацией, и прохожие с удивлением оглядывались на волнистые светлые волосы советского музыканта, идущего по 57-й улице. Наоми Графман не удержалась, пошла за ним и посмотрела, как он покупает мягкую игрушку (щенка Снупи) в магазине Rappaport’s Toy Bazaar, заказывает блинчики в кафе Carnegie Deli и покупает жокейские шорты в знаменитом магазине М.Н. Lamston (все по пять и десять центов)[126]. Потом он зашел в Steinway Hall, выбрал концертный рояль, который должен быть отправиться в Москву, и рассчитался вытащенными из кармана стодолларовыми купюрами. Наоми проследила весь путь Гилельса вплоть до встречи с Розиной Левиной и другой встречи – со считавшейся тогда левой Мэрилин Монро, которую Гилельс пригласил в Москву.

Гилельс дебютировал в Carnegie Hall с Филадельфийским оркестром и Юджином Орманди, любимым дирижером Рахманинова. За то время, пока он играл неизбежный Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром, публика от напряженности перешла к подлинному экстазу. Одноклассник по Джульярдской школе провел Вана в зал, где он занял один из стульев, поставленных на сцену для следующего выступления [VCG]. Ван сидел так, что ему было хорошо видно клавиатуру. Гилельс играл переложение для фортепиано «Петрушки» Стравинского, бурлеска, написанного в 1911 году для Русского балета Дягилева. По случайному совпадению Ван в тот день разучивал это произведение и, уходя на концерт, оставил его открытые ноты на рояле. Вернувшись домой, он навсегда убрал эти ноты с глаз долой – так хорошо ему не сыграть никогда.

Через несколько недель после Гилельса в США приехал советский скрипач Давид Ойстрах, удививший американцев своей яркой и виртуозной манерой исполнения. Знатоки начали судачить о том, что Америка оставляет поле культуры под напором Советов – и, как ни странно, они нашли себе союзника в лице президента Эйзенхауэра. Как выяснилось, такие тайные операции, как переправка за железный занавес на воздушных шарах книг Священного Писания или разбрасывание над страной листовок с чудовищно сложными поэмами Т.С. Элиота «Четыре квартета», имели ограниченный успех