– Это он, что ль?

– Он, он, – подтвердил агент, усмехаясь. – Из Москвы прислали. Даже не сомневайся.

– Да, – вздохнул возница, рассматривая Опалина, – прежний, конечно, был того… посолиднее… И револьверт у него. Сразу видно: начальство! А это что? Мелкий какой-то…

– Я помощник агента уголовного розыска, – сказал Опалин, сверкнув глазами, – и это… пистолет у меня тоже имеется, кстати!

Тут проклятая банка сделала попытку выскользнуть у него из рук, и он, похолодев, едва успел вернуть ее в прежнее положение.

– Ясно, – снова вздохнул возница. – Совсем они там в Москве обмельчали, видать… Ну, полезай, пистолет, что ли…

Опалин забрался в телегу и поставил банку с огурцами рядом с собой. Коза, о которой все забыли, сделала попытку лягнуть его, но ей не хватило длины веревки, которой она была привязана, и коза ограничилась тем, что злобно проблеяла нечто, судя по всему, неприличное.

– Ну, ну, не шали, – сказал Терешин, усмехнувшись.

Телега затряслась по дороге, двигаясь к лесу, и Опалин, сидя в ней, видел, как уходят от него станция, домик, его хозяева и негостеприимная коза. Потом лошадь свернула за деревья, и все пропало из виду.

Телега ползла по дороге. Трава на обочине вымахала ростом по пояс взрослому. Возница делал вид, что его не интересует ничто, кроме лошади, но Опалин видел, как он то и дело поглядывает на столичного гостя, и первым решился нарушить молчание.

– Тебя как зовут-то? – спросил он.

– Пантелей я.

– А фамилия как?

– А тебе зачем? – насторожился собеседник.

– Просто чтобы знать.

– Просто, значит? – усмехнулся возница, и глаза его превратились в щелочки. – Хе!

– Ну не хочешь, не говори, – буркнул Опалин, которому уже стал надоедать этот сюрреалистический разговор.

– Никифоровы мы, – тотчас же отозвался возница. Колесо провалилось во впадину, оставленную высохшей лужей, банка с огурцами подпрыгнула с неожиданной резвостью и едва не свалилась с телеги. Проклиная все на свете, Опалин поймал юркую банку и запихал поглубже в солому на дне, откуда ей затруднительно было выкатиться наружу.

– Ты… э… в усадьбе живешь? – спросил он, поворачиваясь к вознице.

– Что ты! – ужаснулся Пантелей Никифоров. – Я, слава богу, в деревне. В усадьбу-то меня калачом не заманишь.

– А как деревня твоя называется? – машинально спросил Опалин, прихлопывая комара, который собрался полакомиться его кровью.

– Как называется? – усмехнулся Пантелей. – Хе!

– Ну название у нее есть?

– Ну, – осторожно начал возница, – при царе она вроде как Николаевка была.

– А потом?

– Что – потом?

– Ее что, переименовали после революции?

– После-то… Хе! – Пантелей затрясся от смеха. – После ведь как вышло? Деревню-то нашу хотели в честь Троцкого обозвать, да никак договориться не могли. Ну, насчет названия. То ли Троцковка, то ли имени Троцкого… Да! А потом оказалось, что в честь Троцкого, понимаешь, не нужно. Лишнее это, и вообще…

– Значит, деревня по-прежнему зовется Николаевка?

– Ну кому как, – двусмысленно ответил возница. – Так-то ее теперь Дроздовкой кличут, по усадьбе. – Он вздохнул. – Да только никто из тех, кто здесь живет, это название слышать не хочет.

– Это потому, что у усадьбы дурная слава? – спросил Опалин.

– Какая еще слава? – проворчал возница, очевидно, далекий от городских и более замысловатых оборотов речи. – Гиблое место, говорю я тебе! Оно всегда такое было. И отец мой так говорил, и дед. Там помещики жили, Вережниковы их фамилиё. Деда деревенские убили, за жестокость. В Сибирь тогда много народу из наших пошло… Потом царь дал волю, полегче стало, хоть и не намного. Господин сам по себе, мы сами по себе. Этот Вережников вроде неплохой был, врать не буду – помогал земскую больницу строить, то да се. Школу хотел сделать, но не успел. А его сыновья…