Глазастый, с страшною распухшей головой,

Ненасытимо-плотоядный,

Подменыш злой.

Чуть взглянет он в окно – и лист берёзы вянет.

Шуршит недобрый вихрь желтеющей травой, —

Вдруг схватит дудку он, играть безумно станет,

И молния в овины грянет,

И пляшет всё кругом, как в пляске хоровой,

Несутся камни и поленья,

Подменыш в дудку им дудит,

А люди падают, в их сердце онеменье,

Молчат, бледнеют – страшный вид.

А он глядит, глядит стеклянными глазами,

И ничего не говорит.

Я не пойму, старик ли он,

ребёнок ли. Он тешится над нами.

Молчит и ест. Вдруг тихий стон.

И жутко так раздастся голос хилый:

«Я стар, как древний лес!»

Повеет в воздухе могилой.

И точно встанет кто. Мелькнул, прошел, исчез.

Однажды я на страшное решилась: —

Убить его Жить стало невтерпёж

За что такая мне немилость?

Убрать из жизни эту гнилость

И вот я наточила нож.

А! Как сегодня ночь была, такая,

На небе месяц встал серпом.

Он спал. Я подошла. Он спал,

Но Ведьма злая

Следила в тайности, стояла за углом.

Я не видала. Я над ним стояла:

Я только видела его.

В моей душе горело жало,

Я только видела его.

И жажду тешила немую: —

Вот эту голову, распухшую и злую,

Отрезать, отрубить, чтобы исчез паук,

Притих во мраке гробовом.

«Исчезнешь ты!» И я ударила ножом.

И вдруг —

Не тело предо мной, мякина,

Солома, и в соломе кровь,

Да, в каждом стебле кровь и тина.

И вот я на пруду. Трясина.

И в доме я опять. И вновь

Белеет месяц серповидно.

И я у моего окна.

В углу подменыша мне видно.

Там за окном погост. Погост. И я одна.

В этом стихотворении собраны все основные мотивы из сказок и быличек о подменышах. Показательно, что от Скандинавии до восточно-славянских земель сюжеты подобных историй не сильно отличаются. Английский фольклорист Эдвин Сидни Хартленд заявил в 1890 году: «Имея дело с этими историями, мы всегда должны помнить, что нас интересуют не просто саги о чём-то давно ушедшем, но и ещё живое суеверие» [Hartland 1891: 118]. В 1911 году фольклорист и теософ Уолтер Эванс-Венц, сам искренне веривший в реальность волшебства, опубликовал исследование «Вера в фей в кельтских странах», в которое включил многочисленные рассказы о подменышах. Эта книга с новым вступлением, на полном серьёзе восхваляющим автора за его мужественное принятие «большей реальности за пределами повседневного мира», была переиздана в 1966 году.

Согласно полевым записям фольклористов, в сельских районах Германии в начале XX века многие люди принимали традиционные меры предосторожности против подмены младенцев демоническими силами.

О том же пишет и египетский фольклорист Хасан М. Эль-Шами в 1980 году: «Вера в то, что джинны могут украсть человеческого младенца и поставить на его место своего собственного младенца, широко распространена во многих частях Египта» [Hasan El-Shamy 1980: 179].

Вера, существующая в течение тысячи лет, не умерла даже в век расцвета науки, поскольку традиционное разделение на «свой-чужой»прочно заложено в человеческом сознании. «Подменыш» – не просто чужой ребёнок, он даже не человек. А разделение на «свой-чужой» во все времена означало разделение на «хороший-плохой», «чистый-нечистый», «человеческий-нечеловеческий». Узы крови считались священными, поэтому ребёнок, живущий в семье, но не связанный с домочадцами кровным родством, считался нежеланным. Это правило действовало даже в отношении падчериц и пасынков, что уж говорить о ребёнке, признанном «иным», отродьем нечистой силы, нежитью. Появление в доме подменыша не было исключительно внутренним дело семьи, но затрагивало всех ближайших соседей. В славянской традиции семья, в которой появился подменыш, считалась проклятой, наказанной Богом. Такие семьи не допускались на многие праздники и гуляния, соседи и знакомые старались не общаться с ними, а родственники открещивались от родства (см. [Архипова, Закирова 2014: 167-171]). Неудивительно, что родители, заподозрившие, что их ребёнка подменили, стремились как можно скорее избавиться от подменыша. Но что именно вызывало такие подозрения?