Шагаю в комнату. Раньше в главной спальне на стене над кроватью висела настоящая галерея моих фотографий – не менее двенадцати снимков очаровательной меня с раннего детства до взрослой жизни, – но теперь тут висит одно огромное бело-голубое стеганое одеяло. Наверное, мама сама его сшила, но мне все равно чуть-чуть неприятно, что меня заменили одеялом.

– Привет, мам.

– Иди сюда, обними меня… Знаю, выгляжу я ужасно, но честное слово, я в порядке.

Она вовсе не выглядит ужасно. Но старше, чем я ее помнила. Может, это она и имела в виду. Моей маме, как и ее маме, повезло иметь прекрасную гладкую кожу, благодаря которой она всегда выглядит на десять лет моложе. Теперь, в пятьдесят пять, она начинает выглядеть как человек, которому около пятидесяти.

Я тоже унаследовала хорошую кожу, но выгляжу на двадцать девять. А в неудачный день – на тридцать с лишним. Все-таки обвинения в убийстве старят.

Подхожу к кровати и торопливо обнимаю маму. Она пахнет парфюмом. Наверное, каким-то дорогим, но точно не знаю. Для меня любой парфюм – цветочная дрянь.

– Я так рада, что ты приехала, – говорит она. – Твоя бабушка с этим праздником меня доведет. Раньше она отказывалась ходить с нами в ресторан в день рождения, а теперь вдруг хочет огромный праздник для всей семьи… Да еще и говорит мне об этом всего за две недели! Она точно пытается меня убить, чтобы потом хвастаться, что пережила дочь.

Я не спорю – это действительно в духе бабушки. Опускаюсь на край кровати.

– Как твоя нога? Тебе дали хорошее болеутоляющее?

– Не нужны мне никакие лекарства, – отмахивается она. У мамы более заметный техасский акцент, чем у нас с папой, поэтому все, что она говорит, звучит очень дружелюбно. Она выросла в здесь, в Пламптоне, а папа переехал в Техас, только когда поступил в колледж. Те крупицы акцента, что у меня были, я растеряла через пару лет после переезда. Я по ним не скучаю.

– Как ты вообще сюда забралась?

– С помощью этих костылей. – Она играет бицепсами. – Врач сказал, что это будет сложно, но я справилась на ура. Не зря все-таки занималась с частным тренером.

– С каких это пор ты такой качок?

Она морщит нос.

– Мне не нравится, когда так шутят. Но для женщин постарше спорт очень полезен. Ты все еще набираешь часы на беговой дорожке?

– Да.

Бег, как правило, – единственное, что помогает мне окончательно не лишиться рассудка. Ну, относительно.

– Может, тебе разрешат ходить по моему пропуску, пока у меня травма… Особенно если я напомню, что решила с ними не судиться.

– Очень щедро с твоей стороны.

Мама похлопывает меня по руке.

– Я хочу, чтобы ты чувствовала себя свободно. Можешь ходить, куда захочешь. Я рассказала некоторым, что ты приедешь, так что никто удивляться не будет. Сейчас-то наверняка уже весь город в курсе…

– Наверняка.

– Надеюсь, ты погуляешь, со всеми пообщаешься… – Она все еще держит меня за руку, вид у нее взволнованный.

– Никто не хочет со мной общаться, мам.

– Конечно, хотят. И, думаю, лучше тебе не прятаться. Тебе ведь нечего стыдиться, правда?

Это искренний вопрос, требующий ответа. Мама постоянно, миллионом разных способов спрашивает, не убивала ли я Савви. Может, она думает, что, если спросить достаточное количество раз, я проболтаюсь-таки, что прикончила подругу. Ее упорство не может не вызывать уважения.

– Да, мне нечего стыдиться, – вру я.

– Правильно, дорогая. – Мама всегда так говорит, когда думает, что я вру. А она уверена, что я вру, когда говорю, что не помню ночи, когда Савви умерла. Она много лет добивалась от меня признания.