И все-таки… Все-таки, если мы возьмем отрывок из «Петергофского праздника» («Кипит веселый Петергоф»), то увидим, что Лермонтов уже тогда оттачивал технику для будущих шедевров:

Ну, а следующая строка уже вполне казарменная, так что остановимся на достигнутом. Надеюсь, уже и этого достаточно, чтобы увидеть, что истинному поэту все впрок. Даже глупые мальчишеские выходки рано или поздно идут ему на пользу. И мне пришел в голову такой образ: да, фривольная поэзия Лермонтова в значительной степени действительно лягушка. Но это царевна-лягушка! Проходит время, она сбрасывает лягушечью шкурку и превращается в царевну. И уже царевной живет в веках.

Золотой век русской литературы – девятнадцатый, – земную жизнь пройдя до половины, вообразил, что наука ко всем своим чудесам должна присоединить еще и такое общественное устройство, при котором исчезли бы и бедность, и болезни, и…

Тогда-то и началось противопоставление пушкинского и некрасовского направления в русской поэзии: Некрасова провозглашали певцом народных страданий, зовущим к борьбе за новую счастливую жизнь, тогда как Пушкин объявлялся служителем некой чистой красоты. Радикальные народные заступники вообще отказывали в праве на существование всему тому, что не приносит пользы, – а какая может быть польза в эстетических переживаниях?

Между тем противопоставление пользы и красоты абсолютно ложно: защита от страха и скуки, от «жизни холода», необходима нам ничуть не менее, чем защита от холода материального, стихи не менее полезны, чем пальто, и уж тем более Пушкин не менее «полезен», чем Некрасов. Но их, однако же, очень долго противопоставляли. Когда крупнейший знаток Некрасова Корней Чуковский начинал заниматься его творчеством, то на вопрос «Любите ли вы Некрасова?» ему часто отвечали: «Нет, я люблю Пушкина» (и наоборот). А когда на похоронах Некрасова Достоевский поставил его следом за Пушкиным, революционно настроенные студенты закричали: он выше Пушкина, выше! Ибо он писал о страданиях народа.

Но неужели это такое удовольствие – читать о страданиях? Тогда уж отправляйтесь в любую больницу – там каждую минуту у кого-то откачивают гной, кому-то отпиливают руки-ноги… Нет, стихи читают, чтобы ощутить себя красивыми, и Некрасов дарил своим почитателям ощущение их красоты и правоты. Он писал, а они читали отнюдь не обо всех бесчисленных страданиях человеческого рода, а только о тех, в которых можно было обвинить существующий строй. И порочность этого строя тоже не пробуждала в них отчаяния (стихи пишутся и читаются как раз ради преодоления отчаяния), но, напротив, убеждала их в правильности избранного пути, утверждала в ощущении собственного великодушия.

Красота – это сбывшаяся мечта, это обретшая отчетливость неясная греза, и Некрасов доводил до идеальной отчетливости крайне лестную для демократической молодежи картину «несчастный народ и народные заступники». При этом и народ изображался чистой жертвой, практически лишенной каких-то принижающих качеств, и «заступники» состояли из одной лишь жертвенности, свободной от корыстных и суетных побуждений. Когда юный Пушкин верил в подобную сказку – в то, что человеческие страдания порождаются исключительно злобностью «тиранов», а не силами природы, в том числе и человеческой, – он тоже призывал к тираноборчеству, но когда ему открылось, что проблема неизмеримо сложнее, он и написал: зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно?..