– Как это понимать? – произнес Кюроку, закипая гневом.

Женщина стала объяснять, отчего да почему так произошло, но Кюроку не пожелал слушать никаких оправданий. Вот что значит злая судьба! Самым обидным для него было то, что из всех мужчин его жена выбрала именно Мокубэя, с которым они давно уже враждовали! В тот же миг в душе Кюроку созрело решение, но прежде, чем его осуществить, он рассказал жене о мытарствах, которые ему пришлось претерпеть, пока его лодку носило по бушующему морю. После этого он взял нож, убил сначала жену, потом Мокубэя, а напоследок себя самого. Для жителя захолустного рыбацкого поселка это был поистине удивительный поступок!

Как ни хотелось Бандзану подольше остаться в Киёмигата[71], с первыми рассветными ударами колокола он пробудился ото сна, покинул свой ночлег и снова отправился в путь.

Холодный ветер раскачивал сосны на мысу Ми-хо. Слева от бухты Таго высился мрачный горный перевал Сатта, откуда доносились унылые крики обезьян. С побережья вспорхнула стая чаек, и от этого окрестный вид сделался еще более печальным. Над котлами, в которых выпаривали соль, поднимался легкий дымок. Белые облака окутали Фудзи, и давнее намерение Бандзана посвятить этой знаменитой горе какие-нибудь шутейные стихи так и осталось втуне. Путь его лежал в сторону Юи и Камбары[72], где вылавливают диковинную рыбу по названию «ягара» – «стрела»[73]. Чтобы разогнать сон, он закурил трубку и побрел по камышовому лугу, за которым следовала сосновая роща, открытая всем ветрам. Недолго думая, он сел в лодку, переправился на другой берег реки Фудзикава и оказался в долине Укисима. Оттуда ему пришлось идти по заросшему сухим мискантом полю. И тут перед взором Бандзана предстала гора Асигара во всем ее великолепии. С тех пор как он с дорожным посохом в руке отправился в странствие, ничего подобного ему еще не доводилось видеть. Вот уж истинная отрада для глаз!

Горную тропу обступали усыпанные плодами кусты бадьяна, цвели камелии, а увядшие листья плюща казались еще более яркими, чем осенью, и скрашивали своей зеленью неприглядность скал. Струящийся по склону ручеек замерз и подернулся льдом. Вершина горы была убелена снегом, как старец сединами. На пути то и дело попадались дубовые пни, – видно, когда-то здесь жгли уголь, но печей нигде уже не было. Пробираясь сквозь густые заросли покрытого инеем низкорослого бамбука, Бандзан замочил рукава своего платья. «Поскорей бы выглянуло солнышко!» – подумал он, но ни один луч не проникал в это сумрачное царство.

Неожиданно дорога пошла под уклон и вывела Бандзана к какой-то пещере, откуда доносились звуки барабанчика, едва различимые сквозь плеск волн в озере неподалеку.

«С чего бы это в горной глуши играли на барабанчике?» – удивился Бандзан, насторожил слух, и почудилось ему, что в пещере и вправду кто-то есть. В тот же миг перед ним мелькнули рукава одеяния из тончайшего алого шелка, и на него повеяло ароматом благовоний. Бандзана вдруг стало клонить ко сну. Притаившись за криптомерией, он заглянул в глубь пещеры и увидел совсем еще юную девушку дивной красоты.

«Странно, – подумал Бандзан, – что она живет здесь одна, вдали от людей».

Девушка заметила Бандзана, однако не проронила ни слова и даже не улыбнулась. «Уж не изображена ли она на картине?» – засомневался Бандзан. Пересилив страх, он подошел поближе и спросил:

– Как ты здесь очутилась?

И вот что он услышал в ответ:

– Я прихожусь дочерью человеку по имени Тёдзо, виноторговцу из города Футю в Суруге. Когда мне исполнилось девять лет, матушка моя умерла и вскоре отец снова женился. Так уж повелось на свете, что мачехи редко благоволят к падчерицам, меня же моя мачеха люто возненавидела. Но я всей душой почитала ее и старалась ей угодить. В ту пору, когда миновала моя тринадцатая весна, у мачехи появился возлюбленный. Мало-помалу люди проведали об этом и стали шептаться у нее за спиной. Чтобы выгородить себя перед отцом, мачеха представила дело так, будто возлюбленный ходит ко мне. «Какое бесстыдство!» – вскричал отец и учинил мне допрос. «Если рассказать все, как есть, – подумала я, – мало того что за мачехой утвердится дурная слава, так еще и слуга, который был посредником в ее любовных делах, подвергнется смертной казни, а я прослыву неблагодарной дочерью. Уж лучше взять вину на себя и пожертвовать собой ради спасения других. Ведь именно так велит нам долг чести и послушания родителям». В тот же вечер я написала записку, в которой сознавалась в мнимом своем прегрешении, тайком выскользнула из дома и нашла прибежище в этих горах. Пять дней я не брала в рот ни еды, ни питья, только читала по памяти сутры и молилась, а на шестой день слегла и уже не могла подняться. «Вот и пришел мой смертный час», – решила я, но вдруг произошло чудо: воздух наполнился благоуханием, и в рот мне потекли капельки росы. В тот же миг я почувствовала, что оживаю, и силы вернулись ко мне. Время от времени с неба спускался божественный отрок и играл со мной. Тело мое сделалось невесомым, я перестала ощущать жажду, голод и холод и забыла о существовании времени. Когда зацветают азалии, я знаю, что наступила весна, начинают осыпаться каштаны – для меня это знак, что пришла осень. Вот уже тридцать лет, как я живу в этих горах. Мне дарована волшебная сила, благодаря которой я знаю обо всем, что происходит у меня на родине. Семнадцать лет назад мачеха моя умерла, а меня вот судьба пощадила – недаром говорят, что Небо милосердно. Как удивительно, что вы оказались в этих местах, куда редко заглядывают странствующие монахи, и я смогла излить перед вами душу!