Но холод стола под пальцами говорил об обратном. Рената глянула на руки, судорожно сглотнула. Смуглая упругая кожа, ещё не претерпевшая ни одного изменения после «прыжка». Молодая кожа.

– Ренатушка, милая, к тебе тут кавалер… – высокий, с хрипотцой курильщика голос запомнился ей на всю оставшуюся жизнь, хоть его обладатель и умер вскоре от рака, тогда ещё не имевшего литерной приставки.

Рената обернулась к двойным пластиковым дверям с мутным витражом, пропускавшим лишь свет, и увидела широкий силуэт. И, не веря в происходящее, замерла. Она помнила всё, что Кирилл скажет ей сейчас о долге, о боевом братстве, о том, что не может остаться, но непременно вернётся. И переживать всё заново ей хотелось меньше всего на свете…

Ординатор… Выйти…

Но руки сами толкнули створчатые двери – увидеть, хотя бы просто увидеть его! Из высокого коридорного окна напротив в глаза ударил яркий свет – мартовский снег, ещё не почерневший, множил льющиеся на землю лучи.

Он стоял в центре коридора с букетиком хрупких подснежников. Дыхание прервалось. Когда-то она очень любила их, цветы обновлённой природы. Как раз до этого момента.

– Вообще, сюда нельзя, молодой человек!.. – хитро сощурился доктор, затянулся и выпустил дым в приоткрытое окно. – Как вы прошли?

– Там, где чёрт сломает ногу, – ВДВ найдёт дорогу, отец!.. – залихватски ответил Кирилл и, улыбаясь одними губами, шагнул к Ренате.

Позабыв себя, женщина – девушка! – ткнулась в широкую грудь, схватила его за отвороты кителя, вжалась, замерла… Его запах ударил в нос, и ноги едва не подкосились. Утром. Ещё утром она чувствовала его. Вдыхала, жила им, строя в голове несбыточные планы на мирное, послевоенное счастье.

Утром прошлой жизни…

– Я решил, Решка… – могучий голос слышался ещё мощнее, увереннее; по смуглому лицу хлынули слёзы.

Рената вжалась в него сильней, вросла, ногти болезненно впились в грубую синтетическую ткань только накануне разглаженного ею кителя. Она помнила, что Кирилл скажет сейчас. Каждое слово помнила всю жизнь после – жизнь одинокую, серую, холодную. Она не переубеждала его тогда, а покорно приняла выбор.

– Я написал рапорт. Меня комиссуют.

Какая-то неестественная, пустая тишина повисла в коридоре госпиталя. Казалось, такого от Кирилла не ожидали даже птицы за окном, даже доктор, ими любующийся, вдруг замер в недоумении. И неудивительно. Ведь когда-то он сказал обратное…

– Ранение серьёзное, проблем не должно быть, – продолжал он, а Ренате становилось необъяснимо холодно. – Ты ведь этого хочешь, Реш?

Женщина потерянно отпрянула. Смятённая, она не могла вымолвить ни слова. Он оставался. С ней. Ради неё. Живой.

Но радости не было. Ни на секунду не потеплело, наоборот – из глубин женской души необратимо нарастал острыми глыбами лёд безразличия. Рената отшагнула ещё. Осмотрела Кирилла с ног до головы. И не поверила.

В образе её мужчины, единственного за всю жизнь, был совершенно незнакомый человек. Чужой. Неродной. Подснежники хрустнули в тонких, молодых пальцах, и невесомо упали на выщербленный плиточный пол.

– Ты бы так не поступил, – горько прошептала Рената и вздохнула, как бы признаваясь сама себе: – И я никогда не поступлю так – не оставлю друзей…

«Ординатор» – и бесполый голос рванул её прочь.

Он был в замешательстве. Не сказать, что полном, но всё же. Вопрос Бурова не застал Трипольского врасплох, нет. Фарадей много над этим размышлял, попутно подвергая сомнению собственную теорию относительно Макленнора, а последние несколько часов – и того больше. Но всё же когда вопрос прозвучал, немного растерялся.