Не знаю, что побудило Эдварда посещать ассамблеи в Хэмли – собственные честолюбивые устремления или покорность воле отца, свято верившего, что его сын достоин самого лучшего. Рискну предположить второе: Эдвард, с его безупречным вкусом, не стал бы навязываться обществу – любому обществу. А по единодушному мнению жителей графства, никакое общество на свете не могло с бóльшим основанием считать себя избранным, чем то, которое каждый месяц при полной луне собиралось в Хэмли, в зале ассамблеи – уродливом наросте на здании главной городской гостиницы, возникшем вследствие пожертвований по подписке, распространенной среди благородных семейств графства. Простым горожанам в сие заповедное место вход был заказан; образованные люди, жившие своим трудом, никогда не переступали его порога; ни один пехотный офицер не видел своими глазами ни тамошней бальной залы, ни комнаты для игры в карты. В прежние времена отцы-основатели местного благородного собрания пожелали бы убедиться в чистоте крови и безупречности титула всякого нового члена, прежде чем позволить ему отвесить поклон «королеве вечера»; но отцы-основатели один за другим удалялись со сцены, а с ними вместе ушли менуэты и контрдансы. Нынче в моде была кадриль, и кое-кто из магнатов графства даже попытался приобщить почтенную публику к вальсу под впечатлением от увиденного в Лондоне, куда этот танец завезли представители союзных держав[1]. Тогда-то и состоялся дебют Эдварда Уилкинса на достославном паркете ассамблеи. За границей молодой человек посещал множество блестящих балов, тем не менее маленький бальный зал, пристроенный к георгианской[2] гостинице в его родном городке, внушал ему робость и благоговение, каких он не испытывал в роскошных салонах Парижа и Рима. Он сам смеялся над своим безрассудным страхом, однако не в силах был побороть его.

Иногда Эдвард обедал в доме одного мелкопоместного дворянина, многим обязанного его отцу; к тому же у джентльмена было восемь дочек, одна страшнее другой, так что он не стал строить из себя неприступного аристократа в ответ на вполне откровенную просьбу Уилкинса-старшего ввести Эдварда в высший свет Хэмли, воспользовавшись ближайшей ассамблеей. Однако многие сквайры, судя по их недовольному виду и грозным взорам, в штыки приняли нежданное появление сына какого-то там крючкотвора в своем священном чертоге, и, возможно, ассамблея доставила бы молодому Уилкинсу больше огорчений, чем радости, если бы не счастливый случай. Раз в сезон ассамблею в Хэмли удостаивал своим присутствием лорд-лейтенант графства, как правило в сопровождении большой свиты. В тот вечер, о котором идет речь, он обещал привезти в Хэмли великосветскую даму – герцогиню, ни больше ни меньше! – с дочерьми. Но время шло, а важных гостей все не было. Наконец почтенное общество всколыхнулось, встрепенулось, и в распахнутые двери вплыла великолепная компания. Танцы прервались, граф препроводил герцогиню к банкетке, какие-то их знакомые из числа присутствующих потянулись к ним напомнить о себе, и только после этого прерванная кадриль завершилась – довольно формально и скомканно. Затем объявили контрданс, к которому никто из компании лорд-лейтенанта не проявил интереса. Последовали какие-то переговоры с распорядителем, быстрый осмотр танцоров, команда музыкантам – и оркестр заиграл вальс. Дочери герцогини сорвались с места навстречу музыке, их готовы были поддержать некоторые молодые леди из местных, но увы! – обнаружилась досадная нехватка кавалеров, знакомых с новомодным танцем. И тут один из распорядителей бала вспомнил об Уилкинсе-младшем, недавно вернувшемся с континента. Эдвард был прирожденный танцор и вальсировал просто волшебно. Следующий тур он танцевал уже с дочерью герцогини, ибо ее высокородная мать, далекая от мелких козней и чванства провинциальных дворян, не видела ни малейшей причины лишать свою прелестную леди Софию элегантного партнера, независимо от его знатности, и потому попросила распорядителя поскорее представить ей молодого человека. С того вечера Эдвард стал любимцем юных дам на ассамблеях в Хэмли. Их матери отнеслись к нему благосклонно, однако твердолобые сквайры по-прежнему косились на него, а их молодые наследники (те, что в Итоне уступали ему по всем статьям) за спиной называли его выскочкой.