Второй сидевший за столом мужчина, когда не говорил, все время насвистывал себе под нос невнятные обрывки мелодий. Более крепко сбитый, он был несколькими годами моложе первого и обладал удивительно красивым лицом, на что ему частенько пеняла женщина: дескать, экий ты у нас красавчик голливудский. Его гладкое личико обычно очень мало что выражало, но в состоянии покоя его черты складывались так, что в них читалось некое обобщенно-вежливое довольство.

Они неотрывно смотрели в сторону улицы, туда, где, пыльный и слепящий, догорал день.

– Война, конечно же, оставила след и здесь.

Миниатюрная и светловолосая при смуглом цвете лица, еще чуть-чуть, и женщина была бы просто красоткой, но от этакой одномерности ее спасала напряженность взгляда. Едва увидишь ее глаза, как остальное лицо словно отходит на задний план, а когда потом пытаешься вспомнить облик, оказывается, что в памяти осталась лишь пронзительная, вопрошающая неистовость распахнутых глаз.

– Ну да, естественно. Через город проходили войска. В течение года, если не больше.

– Кажется, могли бы уж хоть какое-то место на планете оставить в покое, – сказала женщина.

Этим она вознамерилась подольститься к мужу: раскаивалась по поводу досады, которую он только что вызвал в ней манипуляциями с картой. Разгадав это ее желание, но не понимая причины его возникновения, тот предпочел остаться к ее реплике безучастным.

Второй мужчина снисходительно усмехнулся, после чего все же заговорил муж:

– То есть специально ради тебя, ты хочешь сказать?

– Ради нас. Ведь ты же ненавидишь эту гадость не меньше меня.

– Какую такую гадость? – настороженно переспросил он. – Если ты имеешь в виду сие бесцветное нагромождение, которое тщится выдавать себя за город, то да. Но все равно я тысячу раз предпочту быть здесь, нежели там, в Соединенных Штатах.

– Ну, это конечно, – поспешила согласиться она. – Но я не имела в виду это место, да и вообще какое-либо конкретное место. Я говорила о том кошмаре, который творится после всякой войны повсюду.

– Да ладно, Кит, – сказал второй мужчина. – Ты-то ведь никакой другой войны не помнишь.

Она его не удостоила вниманием.

– В каждой стране люди становятся все более похожими на жителей любой другой страны. Лишенные собственного характера, красоты, идеалов, культуры… У них не остается просто ничего!

Муж потянулся к ней, похлопал по руке.

– Да, ты права, права, – с улыбкой подтвердил он. – Все становится серым, а будет еще серее. Но некоторые местности выдерживают эту осаду дольше, чем можно было бы ожидать. Вот увидишь, в здешней Сахаре…

На противоположной стороне улицы радио разразилось истерическими взвизгами колоратурного сопрано. Кит передернуло.

– Тогда лучше нам поторопиться. Скорей туда, – сказала она. – Там, может, хоть этого не будет.

Будто под гипнозом, они слушали, как певица, подбираясь к концу арии, занимается банальнейшими приготовлениями к неизбежной высокой финальной ноте.

– Ну вот, одно мучение кончилось, – дождавшись, сказала Кит. – Это надо запить еще одной бутылочкой «Ульмес».

– Боже мой, сколько можно надуваться этим газом? Ты взлетишь!

– Знаю, Таннер, – отозвалась она, – но я, кроме воды, ни о чем думать не могу. На что бы ни посмотрела, все вызывает жажду. Зато я наконец-то чувствую, что готова сесть в поезд и никуда оттуда не рваться. А пьянствовать на такой жаре я не способна.

– А мы? Вдарим еще по перно? – спросил Таннер Порта.

Кит нахмурилась:

– Если бы это был настоящий перно!

– Да ну, он неплохой, – сказал Таннер, когда официант ставил на стол бутылку минеральной воды.