– Будь это обычное время, я бы включил систему жизнеобеспечения и поговорил бы с родителями о донорстве органов, – сказал Хаскел. – Но разумеется, в обычное время он находился бы не здесь, а совсем в другом месте. И даже если бы попал сюда, я бы не пытался оперировать его, руководствуясь этим чертовым описанием. – Он взял ушную воронку и зашвырнул ее через комнату. Она ударилась о зеленые кафельные плитки, отбила кусок одной и упала на пол.

– Вы хотите ввести адреналин, доктор? – спросила Джинни. Спокойная, хладнокровная, сдержанная, но едва держащаяся на ногах от усталости.

– Я выразился недостаточно ясно? Не хочу затягивать агонию ребенка. – Хаскел протянул руку к красному выключателю на задней стенке аппарата искусственного дыхания. Какой-то остряк, наверное, Твитч, украсил его наклейкой «УР-Р-РА!». – Желаешь высказать противоположное мнение, Расти?

Тот обдумал вопрос, потом медленно покачал головой. Тест Бабинского дал положительный результат, показывая серьезные повреждения мозга, но главная причина состояла в том, что у них не было ни единого шанса. Причем с самого начала.

Хаскел повернул выключатель. Рори Динсмор один раз вдохнул сам, вроде бы попытался сделать второй вдох… и сдался.

– Это случилось… – Хаскел посмотрел на большие настенные часы, – в семнадцать пятнадцать. Укажешь время смерти, Джинни?

– Да, доктор.

Хаскел снял маску, и Расти с тревогой отметил, что губы у старика посинели.

– Пошли отсюда, – сказал Хаскел. – Жара меня убивает.

Но убила его не жара, а сердце. Он упал в коридоре, направляясь к Олдену и Шелли, чтобы сообщить им трагическую весть. Расти сделал укол адреналина, но тот не помог. Как не помог и закрытый массаж сердца, и дефибрилляция. Время смерти – семнадцать сорок девять. Рон Хаскел пережил своего последнего пациента ровно на тридцать четыре минуты.

Расти сидел на полу, привалившись спиной к стене. О смерти сына родителям Рори сообщила Джинни. С того места, где, закрыв лицо руками, сидел Расти, он слышал крики горя и печали, вырывавшиеся из груди Шелли. Они далеко разносились по практически пустой больнице. И казалось, никогда не смолкнут.

Барби подумал, что в молодости жена чифа была потрясающе красивой женщиной. Даже теперь, с темными мешками под глазами и в первой попавшейся под руку одежде (линялых джинсах и пижамной куртке), Бренда Перкинс выглядела ослепительной. По его убеждению, умные люди редко теряли красоту – если уж природа им ее подарила, – а в глазах Бренды светился живой ум. И что-то еще. Она, конечно, скорбела по мужу, но скорбь не лишила ее любопытства. И в данный момент именно он, Барби, представлял для нее интерес.

Поверх его плеча она смотрела на автомобиль Джулии, отъезжающий задним ходом. Вскинула руки, как бы спрашивая: «Ты куда?»

Джулия выглянула из окна.

– Должна убедиться, что газету развозят. Еще надо заглянуть в «Эглантерию» и передать Энсону Уилеру плохие новости – этим вечером сандвичи придется готовить ему! Не волнуйся, Брен, Барби не опасен! – И прежде чем Бренда успела ответить или запротестовать, Джулия уже ехала по Морин-стрит, женщина, которой хватало дел.

Барби очень хотел находиться рядом с ней, очень хотел, чтобы его вечерняя программа ограничивалась сорока сандвичами с ветчиной и сыром и сорока – с тунцом.

Когда Джулия уехала, Бренда вернулась к расспросам. Они стояли по разные стороны входной двери, и Барби чувствовал себя как кандидат на работу перед серьезным собеседованием.

– Правда? – спросила Бренда.

– Простите, мэм?

– Вы не опасны?