Анри Барбюса, представлявшим собой культурно-литературную трибуну коммунистической партии Франции, разбирала проблему цензуры в Великобритании. Эта заметка, будучи детальным исследованием поставленного вопроса, содержала, помимо прочего, одно любопытное умозаключение. Британские власти, писал «Э. А. Блэр», не придерживались столь строгих нравов, как пуритане, и не видели особой необходимости в цензуре вплоть до укрепления в обществе протестантской и капиталистической этики. Довольно заурядная мысль даже для того времени, но важно то, что в ней проскакивает будущий непреходящий интерес к тому, как связаны между собой власть и подавление сексуальности (и нельзя сказать, что эта тема отсутствует в раздумьях его героя Флори в душном воздухе «Дней в Бирме»).

То, что заметки Оруэлла, написанные с самого дна бездны, его повествования о временах, когда он за гроши мыл посуду в Париже и бродяжничал в Лондоне, скитаясь от одной ночлежки к другой, демонстрируют его деликатный интерес к так называемому «национальному вопросу», никогда специально не подчеркивается. С точки зрения Оруэлла, сильным звеном низших слоев парижского общества выступают алжирцы, марокканцы и другие уроженцы французской Африки. По возвращении же на родину вынужденный слоняться между Вапингом и Уайтчепел автор отмечает: «Женщины в Ист-Энде хорошенькие (возможно, результат смешения кровей), Лаймхауз щедро приправлен Востоком – и китайцы, и отпущенные в увольнение моряки-индийцы, и торгующие шелковыми платками дравиды, и даже несколько бог знает как попавших сюда сикхов»[13]. Не каждый молодой человек в возрасте около двадцати восьми лет, только начинающий зарабатывать на жизнь своими писаниями, смог бы отличить дравида от сикха, не говоря уже о том, чтобы определить родной порт встреченных иноземных моряков.

В мае 1936 года Оруэлл пишет своему агенту, Леонарду Муру, письмо с тем, чтобы, помимо прочего, обсудить поступившее от американского продюсера предложение написать сценарий по «Дням в Бирме». «Если из всего этого проекта может что-нибудь получиться, – пишет Оруэлл, – я бы предложил для него название “Бремя черного человека». Не знаю, является ли эта шутка первой версией ироничной перефразировки Киплинга, которая звучала с тех пор много раз (самый свежий пример – превосходная история доколониальной Африки, написанная Бэзилом Дэвидсоном), однако она прекрасно иллюстрирует неоднозначное отношение Оруэлла к великому поэту и вполне однозначное его отношение собственно к заявленной теме – показатель его принципиального отказа судить о литературе с точки зрения политических стандартов. Во вступительной части своего эссе 1940 года Оруэлл вспоминает случай проявления отвратительного насилия в порту города Коломбо, свидетелем которому он стал в первый же день своего пребывания в Азии. Под общий одобрительный гул наблюдавших за инцидентом пассажиров-англичан белый полицейский наградил яростным пинком местного кули:

«Это было около двадцати лет назад. Случаются ли подобные вещи в Индии по сей день? Полагаю, что, возможно, да, однако происходит это все реже и реже. С другой стороны, в наши дни где-то некий немец бьет ногой поляка, и это совершенно точно. Некий немец где-то пинает еврея, и это также совершенно точно. Достоверно известно (по свидетельствам немецкой прессы), что немецкие фермеры приговариваются судом к тюремным срокам за проявленную преступную мягкость в отношении к работающим на них польским заключенным. Результатом мрачных событий последних двадцати лет стало распространение расизма в самом сердце Европы… расизма совершенно особого рода. Это расизм не народов порабощенных, но народов-поработителей. Это – доктрина, изображающая эксплуатируемых людей не принадлежащими